Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
«Что будет, если проснусь?» – думал Алеша.
– Не советую, – покачал головой Виталик; он снова угадал его мысль. – Лучше не будить спящего Бога. А то знаешь что будет? Не знаешь? Все дурные сны станут дурной явью.
«Черт, да исчезни ты наконец!» – подумал Алеша.
– Я-то исчезну, – осклабился Виталик, – но ведь ничто на самом деле не исчезает. Исчезновение – обман. Хочешь, чтоб я тебя обманул? Обману, нет проблем! Все исчезнувшее – оно все здесь. За углом стоит и ждет.
Проснувшись среди ночи, Алеша лежал с колотящимся сердцем, смотрел в потолок. В этом сне было что-то неправильное. Что-то… не то. Сны ведь отражают реальность, пусть и перемешивают ее элементы, как стекляшки в калейдоскопе, но берут-то их из реального опыта – из увиденного, услышанного, прочитанного. Так объяснял Алеше отец, а уж он-то знал, что говорил.
Алеша был книжный мальчик, в девять лет уже зачитывался Гоголем – «Диканькой» и «Миргородом», а в прошлом году прочел Голдинга – «Повелитель мух», Вежинова – «Барьер», Булгакова – «Дьяволиаду», «Мастера и Маргариту»; в последнем случае, правда, с трудом давались «ершалаимские» главы, на которых он откровенно скучал, но все прочее проглотил с жадностью. Сейчас Алеша читал «Вошедших в ковчег» Кобо Абэ. И конечно, прочитанные взрослые книги могли навеять странный сон, но только откуда взялись в нем эти разговоры про спящего Бога, которого лучше не будить, иначе кошмары его снов воплотятся в явь? А те кошмары – это, дескать, мы сами… Алеша немного увлекался психологией, да и трудно избежать такого увлечения, когда твой отец – профессиональный психотерапевт, но религией и философией Алеша совсем не интересовался. Про Бога понимал только одно – что его нет, не было и быть не может. Как-то раз это убедительно объяснил отец, и Алеша с ним полностью согласился. Поэтому внезапные рассуждения во сне про спящего Бога показались неуместными, совершенно чужеродными.
К мыслям и образам, которые приходили на ум, Алеша относился с особенным вниманием. Еще в конце прошлого года он вдруг обнаружил, что некоторые мысли, сами всплывающие на поверхность сознания, сформулированы как-то уж слишком художественно и просятся – аж до зуда – быть записанными на бумагу. Алеша сделал несколько записей, показал их отцу, и тот очень серьезно сказал, что это первые ростки писательского таланта. Три года назад отец проводил с Алешей серию психотерапевтических сеансов, призванных разбудить в ребенке творческие способности. Методика тех сеансов была отцовской разработкой; отец, хоть и не склонный к самодовольству, откровенно гордился своими методиками, особенно когда те приносили плоды.
А может, думал Алеша, сейчас пробуждается еще какой-нибудь талант, пока неопознанный, и его шевеление в глубинах организма порождает странные сны вроде сегодняшнего.
Виталик Ямских был на пару лет младше Алеши; они не дружили – Алеша едва знал его. И вообще, этот низкорослый щуплый мальчишка, скользкий и суетливый, подлиза и обманщик, был Алеше неприятен, отталкивал даже своей внешностью. Поэтому, когда Ямских убился, прыгнувши в море с западного мола, Алеша нисколько не расстроился.
Утром, сидя за завтраком, Алеша внезапно для самого себя выложил бабушке все про свой сон – хотел посмотреть на ее реакцию. Но, как только рассказал, тут же и пожалел: все-таки не стоило вываливать на нее такое.
Бабушка помрачнела, выслушав рассказ. Села за стол напротив Алеши, внимательно всмотрелась ему в лицо, словно спрашивая взглядом: «Не сочиняешь ли ты, чтобы надо мной посмеяться?» Алеша выдержал этот взгляд.
– Даже не знаю, как это объяснить, – произнесла бабушка, – это все странно как-то: и твой этот сон, и то, что было на самом деле…
И тут бабушка рассказала такое, от чего Алеше стало не по себе.
– Действительно, да, была свадьба в прошлом году, в сентябре, у соседа из четвертой квартиры, у Ершова-младшего, Андрея. И в дупло он с невестой, Наташенькой, лазил, до утра они там пробыли. Стыд совсем потеряли. Эх, молодежь теперь! – Бабушка покачала головой. – Считай ведь, у всех на глазах. Никто, конечно, не видал ничего, но слышали-то… А потом, уже в этот год, в марте, когда ходила Наташенька с животом, то беда случилась, такая беда! Андрей, он с ума спятил, взял и Наташеньку свою убил. Живот ей ножом распорол, все искромсал, сыночка своего нерожденного – в куски, прямо в куски! Отец его пришел с работы и видит: сидит тот с ножом над нею, глаза безумные, бормочет что-то. Наташенька жива еще была, но не спасли бедную – скончалась в тот же день. Андрей в дурдоме сейчас. Говорят, совсем плохой, ничего не соображает.
Алеша почувствовал внутри себя будто порыв сырого зябкого ветра. Все вокруг стало другим, приобрело какое-то новое качество, хотя с виду оставалось прежним. Словно бы предметы поменяли смысл и предназначение. Алеша растерянно осмотрелся вокруг, чувствуя, что все в кухне стало из привычного – потусторонним, необъяснимым. Но длилось это недолго, вскоре предметы вернулись в прежние смысловые ниши – как вывихнутые и вновь вправленные суставы.
Бабушка, которая вообще не любила разносить дурные новости, после того как все рассказала внуку, почувствовала себя неловко, словно сделала что-то постыдное. Не помыв посуду, оставшуюся от завтрака, она все сложила в раковину и ушла к себе в комнату.
Чем больше Алеша думал про свой сон, тем муторнее становилось у него на душе. Сон соприкасался с реальностью, но не как положено снам: в нем отразилось событие, о котором Алеша заранее ничего не знал.
«Иногда нам снятся сны, – всплыла внезапная мысль, – которые рождаются прежде собственного зачатия. Дым таких снов поднимается еще до того, как огонь осознания зажжет факты действительности».
Это была одна из тех мыслей, которые просились на бумагу и которые Алешин отец расценил как признаки пробуждающегося писательского таланта. Достав блокнот, Алеша записал туда мысль, словно стряхнул с кончиков пальцев на страницу что-то склизкое и раздражавшее кожу.
Тем же утром, когда встретился наконец с Пашкой и Женькой и спросил их про убийство Ершовым беременной жены, подтвердилось все, что рассказала бабушка. Однако друзья добавили к истории одну деталь: спятивший Андрей Ершов упорно бормотал над умиравшей женой, что не убивал ее, а наоборот, пытался защитить, но от кого защитить – так толком и не сказал.
Сходив с друзьями на пляж, поплавав с ними наперегонки между пирсами, лениво позагорав, распластавшись на гладкой прибрежной гальке, Алеша развеялся.
Но дома, после ужина, вновь ощутил тревогу. Неотвязная мысль засела в голове у Алеши. Он пытался читать привезенный с собой томик Кобо Абэ, но был рассеян, постоянно отвлекался и, наконец, отложил книгу. Сказал бабушке, что пойдет проветриться перед сном. Прихватил фонарик, всегда лежавший в прихожей, и вышел из дома под сумеречное, темнеющее небо.
Выйдя со двора, он прошелся вокруг квартала, затем вернулся во двор и сразу направился в подвал.
Дверь, ведущая в него, никогда не запиралась на замок, да в ней, кажется, замок и вовсе не работал. Слегка приоткрытая, она приглашала в плотную вязкую смесь темноты, тишины, запаха пыли.
Когда-то маленького Алешу страшила эта темнота. Она и манила в себя, и наполняла тошнотной жутью. Ему даже с фонариком страшно было вступать в подвальный коридор, до конца которого он ни разу так и не дошел. И вместе с друзьями, Пашкой и Женькой, почему-то никогда не ходил вглубь этого подвала, они доходили только до двери кладовки, принадлежавшей Пашкиной семье, второй двери от входа.
Теперь-то Алеша не боялся темноты и вошел в нее без опаски, фонариком освещая путь. Он чувствовал, как где-то на периферии сознания слабо шевелятся прежние детские страхи, но волю им не давал: он был достаточно взрослым, чтобы держать себя в руках и не срываться в панику из-за ерунды. Он шел по коридору, равнодушно глядя на выплывающие из темноты двери в стене по левую руку, стена по правую руку была пуста. За каждой дверью находилась кладовка, принадлежавшая кому-то из жильцов.
Зачем Алеша вошел в эту темноту, он и сам не знал. Точнее, не то чтобы не знал –
