Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков
«Получается, я еще в прошлом году ее торт ел. И через месяц после этого в школе с ней пересекся, когда она по литре замещала. А теперь она в моей постели спит. Подобралась, тварь, так близко, что… Даже не знаю – что».
От этаких мыслей стало не по себе.
Замер, прислушиваясь к безмолвию ночной квартиры – не донесется ли какой звук из его комнаты, где спала – или бодрствовала, кто ее знает! – эта женщина. Но было тихо. Только негромкий отцовский храп чуть портил тишину, образуя легкую рябь на ее поверхности.
Женя заснул.
Часа в три ночи проснулся, словно выдернутый из сна вонзившимся в него крючком на леске. Было неприятное чувство, что его пристально рассматривают. Двойная дверь в комнату родителей плохо закрывалась. И сейчас он видел сквозь щель что-то белесое, припавшее к створкам со стороны коридора. Это была она, замещалка. Стояла там и смотрела на него. Вдруг захотелось встать и выйти из комнаты, и Женя, покрывшись мурашками от ужаса, что еще немного – и не удержится, и встанет, дрожащими руками натянул одеяло на голову.
– Нет, – вслух прошептал он сам себе, и стало легче; страх не отступил, но, по крайней мере, уже ничто не подталкивало встать.
Как заснул второй раз, он уже не помнил.
Утром, когда проснулся, оказалось, что дверь в его комнату открыта, и там никого нет. Папа на кухне разогревал мясное рагу, остатки вчерашнего пиршества, на вопрос – «А где эта?» – ответил:
– Да час назад ушла. Ты спал еще.
Вечером того же дня, когда подошло время сна, Женя с сомнением лег в свою постель. Здесь прошлой ночью лежала замещалка и, казалось, оставила вмятину после себя. Свой след и метку. С виду поверхность постели ровная, но Жене все мнилось, будто он чувствует кожей рельеф чужого отпечатка. И словно лежит не на своем месте. В сонном мареве чудилось ему – то ли уже во сне, то ли еще перед ним, – что сквозь обивку вот-вот прорастут гибкие руки, начнут шарить по телу, потом обовьют, вцепятся мертвой хваткой и втащат вглубь дивана, который разверзнется, как трясина.
Спать в собственной постели, помеченной замещалкой, стало неприятно. Сон сделался рваным, снилась теперь какая-то непривычная и смутная дрянь, часто страшная, от которой Женя просыпался по нескольку раз за ночь. Во сне постоянно взмокал от пота, майка холодной влажной тряпкой липла к телу. Ноги почти каждую ночь сводило судорогами, от которых он опять-таки просыпался – уже со стоном и, стиснув зубы, несколько минут корчился, массируя себе икры и ступни, пока не пройдет боль. Вдобавок часто стала болеть голова.
Однажды, приняв душ, Женя выбрался из ванны и, обтершись полотенцем, встал перед зеркалом, разглядывая в нем свое нездоровое лицо. Глаза покрасневшие, под ними тени с прожелтью, кожа бледная.
В глубине отражения шевельнулся халат на вешалке. Женя обернулся: да нет, нормально все, показалось.
Когда повернулся к зеркалу, то увидел отражение женщины, замершей позади. Оглянулся еще раз: никого. Однако в зеркале за спиной продолжала стоять она. С первого взгляда Женя ее не узнал, а со второго понял: замещалка.
«У меня глюки?!» – метнулась мысль. И тут же другая мысль, словно бы спокойно высказанная кем-то со стороны, возразила: «Да и похрен! Глюки – так глюки».
То ли замещалка шептала ему вслух, то ли ментальным ветерком вдыхала в самый мозг, – так или иначе, он услышал вот что:
– Теперь я буду замещать здесь. И знаешь кого? О, ты не знаешь! Но я тебе расскажу. Такие вещи надо знать. Каждый живет под присмотром своего демона. Говорят, что и ангелы тоже кое за кем присматривают, но это, по-моему, уже фантазии. Какие, к черту, ангелы! А вот демоны – факт. Норма бытия. У тебя тоже есть демон. Точнее, был. А теперь вместо него буду я. Договор подписала на замещение. Большая удача, должна сказать! Когда тебе доверяют людей замещать, это одна степень доверия, но когда – демонов… Тут доверие, которое так просто не заслужишь. И я теперь всегда буду с тобой. Незаметненько так – ни тени, ни отблеска, ни шороха, ни скрипа. Ты просто будешь знать, что я рядом. И я буду знать, что ты – знаешь.
У Жени вдруг мучительно защекотало в носу, и он судорожно громко чихнул.
– Видишь, – сказала замещалка, – захотелось мне, чтоб ты чихнул, и пожалуйста. Послушный мальчик сделал, как ему велено. Так и будем жить. Что сказать, о чем подумать, что сделать, где у тебя почешется, где засвербит, где потечет, где ойкнет – будешь все команды выполнять. Скажем, захочу, чтобы хвостик твой поросячий заторчал, – и заторчит.
Женя почувствовал, как тепло прихлынуло к паху, опустил глаза и увидел неприлично напрягшийся свой отросток. Страх пополам со стыдом охватил его, и Женя нервозно и глупо прикрыл срамное место ладонью.
– Меня можешь не стыдиться, – ядовито ухмыльнувшись, шепнула замещалка, и Женя увидел в зеркале, как она, приблизив губы к его правому уху, высовывает свой отвратительный, необыкновенно длинный язык, каких не бывает у людей, и тот, будто жирная улитка, лезет к нему в ушную раковину. И правое ухо почти полностью глохнет, будто его заткнули ватой.
С тех пор Женя постоянно чувствовал рядом с собой едва уловимое чье-то присутствие, словно бы легкий омерзительный запашок, только не носом обоняемый, а каким-то подспудным чувством. По ночам, когда лежал без сна, то почти видел рядом с собой в постели замещалку. Видел не глазами, а опять-таки чем-то подспудным – то ли мыслями, то ли еще чем. Иногда она молчала, иногда бормотала что-то неразборчивое, а иногда говорила с ним. От разговоров Женю тошнило почти физически, словно каждое слово ее было куском какой-то гнили, и ему приходилось эти куски, через отвращение, глотать.
Замещалка иногда была стервозно раздраженной непонятно на что, иногда мрачной и смурной, а иногда игривой до похабщины. Бывало, сквозь игривость проступала у нее черная едкая злоба, оставлявшая словно бы ожог на самом сознании.
Часто она что-то нашептывала Жене, когда он лежал, застыв на границе меж сном и бодрствованием, и слова ее не запоминались, но утром он вставал с тяжелой головой и ощущением, будто, как мешок, набит грязью и отбросами.
Днем, когда шел по улицам или ехал в городском транспорте, и взгляд натыкался на случайных людей, которые чем-то привлекали внимание, какой-то мелочью в своем облике, то голос замещалки тут же начинал нашептывать ему про этих людей такие гадости, такие гнусные тайны, что хотелось немедленно прихлопнуть каждого из них, как мерзкое насекомое.
Иногда замещалка пропадала куда-то на целый день, по крайней мере, ничем не выдавала своего присутствия, и тогда Женя чувствовал облегчение пополам с отупением, как после сильного приступа головной боли.
А однажды замещалка, не побеспокоив Женю весь день и всю ночь, не объявилась и на другой день.
Тогда, вернувшись из школы и пообедав, Женя отправился бродить по городу.
Он намеренно заехал подальше от дома, в один из наиболее старых городских районов, который был ему плохо знаком, через который прежде только доводилось проезжать в автобусе, и плутал по незнакомым улочкам, рассматривая дома.
Какой-никакой, но все-таки начинающий художник, Женя обращал внимание на необычные архитектурные элементы старых домов, на деревянные ставни, на чугунные узоры решеток перед домами и на балконах, на поросль мха в стыках кирпичной кладки, даже на лужи под ногами, если мусор в них образовывал композиции с какой-то своей эстетикой.
«Она же не знает, где я сейчас, – думал Женя про замещалку. – И, пока не знает, я от нее свободен».
Внезапное чувство свободы пьянило его.
Уже в сумерках зашел в один небольшой безлюдный дворик двухэтажного дома, в котором не светилось ни одного окна. Дом явно дореволюционный: сложен из камня-дикаря, обнаженного на той стене, что смотрит во двор, единственной почему-то незаштукатуренной, окна высокие, и в целом эти два этажа не ниже обычного
