Соседи - Екатерина Дмитриевна Пронина
Он хорошо помнил тот день, несмотря на то, что был совсем малой. А вот лицо мамы забылось. Приезжала ли она потом хоть изредка? Бабка говорила, да, в первый год. Потом стала посылать деньги, но сама в Яблоневом не появлялась.
Они жили вдвоем, и славно жили! Алеська рос спокойным, вдумчивым малым, не скандалил без повода и скоро стал помогать бабке. Сначала по мелочи: дергал петрушку на салат и мыл тарелки. У них всего-то и было хозяйства, что несколько грядок зелени, да три пестрых курицы, да старый котик Кощейка. Вечерами Алесь с бабкой пили чай с вареньем из крыжовника, по утрам завтракали козьим молоком с булочкой. Когда электричество отключали, а это бывало часто, они жгли свечи. Если шофер не мог по распутице привезти в местный ларек хлеб, сами пекли в печи кособокие лепешки. Иногда бабка доставала из шифоньера пластинки, сдувала с них пыль и запускала проигрыватель. Еще реже садилась за пианино сама.
Соседи хорошо относились к Алесю и одобрительно звали "мужичком". Малочисленные деревенские дети радовались новому лицу и охотно брали в игры. Под боком были золотые хлебные поля, ледяная речка, светлая березовая роща и маленькое кладбище, где под простым деревянным крестом спал папа. Чего еще нужно, чтобы жить? Вот только в школу, единственную на несколько деревень, приходилось долго идти.
Когда Алесь перешел во второй класс, позвонила мама. Она сказала, что выходит замуж, уезжает далеко, и предложила забрать сына с собой. Он отказался.
Постепенно бабка старела и слабела. Ей трудно было ходить к колодцу, потому что раздутые артритом суставы болели. Когда она пыталась готовить, сковородки выпадали из слабых рук. Даже шила она с трудом, почти наощупь, мучительно щуря глаза. К двенадцати годам вся работа была на Алесе. Он носил ведра с водой и чинил крышу, подрубал топориком сухие деревья и поправлял плетень, а зимой чистил снег. Хотя дел прибавилось, ему это было не в тягость. Уперев руки в бока, он, довольный, ходил по дому, в котором сам красил косяки и вешал белые занавески. Ворчал, как заботливый хозяин, если с крыши начинало капать, и радовался, когда кабачки давали хороший урожай.
В марте бабка умерла. Теперь на деревенском кладбище, под рябиной, было две знакомых могилки.
Алесю снова предстояло ехать в тряском грузовичке по размытым дорогам, только теперь с ними был отчим. Угрюмый человек с длинными жилистыми руками и серыми от бритья щеками вызывал только неприязнь и страх. Мать разоделась на похороны, как на праздник, и надушилась "Красной Москвой". Алесь ее не сразу узнал и не пошел обниматься. В бабкином доме мама весело сказала:
– Ну к черту эту развалюху! Все равно мне тут жизни не было. Эх, спалила бы здесь все! – и саданула кулаком по бережно выкрашенной притолоке.
– Не ты строила, не тебе ломать, – буркнул Алесь и в последний раз вышел во двор.
Там уже бодро стучали молотки. Соседские мужики заколачивали окна. Ослепший, оглохший дом с немым укором смотрел на маленького хозяина. Алесю хотелось вскинуть голову и завыть по-волчьи. Ах, вот бы ему остаться! Куриц-рябух забрала тетка Авдотья, старого Кощейку приютил тракторист Виталий. Может, тоже прибиться к чьему-то дому?
Когда Яблоневое скрылось за поворотом, на глазах у Алеся закипели слезы. Он не знал, кого жалеет больше: бабку, себя или оставленного у чужих людей кота. В деревне никто никогда не рыдал, заламывая руки, поэтому и Алеськино горе было степенное и практичное. Он думал, что в апреле, когда сойдет снег, на кладбище некому будет покрасить ограду. Крыша дома, если ее не чинить, начнет течь, и изба прогниет насквозь. А Кощейке нужна не только миска молока, но и теплая печка, чтобы он мог греть костлявые бока, свернувшись клубочком.
Всю дорогу отчим в упор смотрел на Алеся. Блеклые, запавшие глаза так и сверлили пасынка, губы беззвучно шевелились, сизый кадык дергался на горле, но с языка не сорвалось ни одного вопроса. Если он и был не рад свалившемуся на его голову мальчишке, то не стал говорить этого вслух.
У отчима было тяжеловесное, звучное имя, гремящее, как бронепоезд – Родион Григорьевич Храпов. С матерью они были давно, крепко несчастливы. Они умудрялись жить друг с другом, спать под одним одеялом, вместе завтракать, практически не разговаривая. Когда отчим приходил с работы поздно, он очень тихо наливал себе холодный суп и хлебал пустой бульон с кое-как порубленными листьями капусты, не звеня ложкой о тарелку, потому что иначе мать поднималась, заглядывала на кухню и долго стояла в дверях, сжав в ниточку губы и зло прищурив глаза. Есть и не давиться под таким взглядом было невозможно, но отчим был человек привычный. Он фыркал, морщил лоб и начинал громче звенеть ложкой. Он тоже тихо ненавидел мамины разговоры по телефону, передачи о кино и бигуди, которые она грела в кастрюльке перед завивкой.
– На завтрак опять пластиковый супчик? – спрашивал он язвительно, подняв крышку.
Когда мама садилась у телевизора или брала трубку телефона, он нарочно громко кашлял или включал радио.
Кажется, они не разводились, потому что не хотели делить квартиру. Атмосфера ненависти давно стала им привычна и не мешала жить, занимаясь своими делами и как можно реже бывая вместе. Алесь, сердечко которого после смерти бабки как будто вовсе замерзло и перестало биться, легко вошел в семью. Он их обоих тоже не любил, не желал знать и молча смирялся с тем, что должен жить с этими людьми под одной крышей.
Отчим работал мастером на большом промышленном заводе, полосатые трубы которого каждое утро выпускали дым в небо над Горьким. В юности, трудясь на химическом заводе, он попал под ядовитый выброс. С тех пор он чахоточно, неизлечимо кашлял. Иногда его скручивали особенно жестокие приступы, он сгибался пополам, скреб себя ногтями по впалой груди. Ребра раздувались, как промышленные меха, позвонки на тощей спине ходили ходуном. Бывало, он не мог успокоить кашель даже ночью. Алесь поначалу дергался, пугался во сне этого жуткого хрипа. Ему казалось, отчим сейчас околеет прямо в постели, и утром они с мамой найдут в кровати окоченевшее тело. Потом Алесь попривык и даже стал заранее ставить чайник, когда слышал, что приступ затягивается. От кипятка отчиму становилось полегче, и семья могла спать до утра.
Может, из-за несчастливой судьбы, может, от природы отчим был жестче и суше, чем сливовая косточка. Он безжалостно обходился с подчиненными, не
