Соседи - Екатерина Дмитриевна Пронина
– В священном месте? – Лене отчего-то стало неприятно.
– Мертвые, знаешь ли, не выбирали, – жестко сказал отец. – Этот раскоп очень важен для мамы. По секрету скажу, это она упросила меня работать здесь.
– Да ну? А с нами не поехала.
– Для нее это вдвойне особенное место. Она играла здесь ребенком, прыгала через огонь, когда деревенские, как встарь, устраивали праздники с кострами. А ее дед, твой прадед Матвей Крюков, сражался здесь, на этом самом месте, и был искалечен. Он сам выжил, но здесь остался его отряд. Люди, которых он обещал вернуть домой, похоронены на Поясе Лирниссы. Хорошо будет, если хотя бы его внучка и правнук сдержат слово, которое дал когда-то красный комиссар?
– Хорошо, – эхом отозвался Леня, и прохладный ветер ласково взъерошил его волосы.
***
Отыскав дачу Ленькиных родителей, Даник долго не решался постучаться, все обдумывая, что он скажет. Схоронившись за кустом черемухи, он видел, как Ольга Ивановна Терехова, погруженная в собственные мысли, долго курила на старой, потемневшей от времени и непогоды скамейке. Потом встала, аккуратно затушила сигарету и спрятала бычок в спичечный коробок, ласково погладила лавочку, словно старую верную собаку, и прошла в дом. Из открытых окон доносился запах борща, и Данька почувствовал, что у него заурчал желудок.
Раздался рокот автомобильного двигателя, и на дорогу вывернула белая «Волга», Улочка между дачами оказалось слишком узка для широкой машины, и, проезжая мимо, она сломала несколько ветвей черемухи. Белые цветы осыпались на следы колес, словно снег. «Волга» остановилась возле дачи и красного кирпича, и из нее выбрались Ленька и его отец. Константин Алексеевич задержался около машины, чтобы отряхнуть засыпанное белым снегом цветов лобовое стекло и снять дворники, а Леня побежал к дому.
Даник быстро сосчитал до пяти и вышел ему навстречу – и заготовленные слова мигом вылетели из его головы и сделались не нужны, потому что Ленька крикнул:
– Даник! Камалов! Как хорошо что ты приехал!
Он бросился обнимать бывшего друга, и Данику на миг показалось, что никакой размолвки не было, что все по-прежнему… А потом он посмотрел на Ленькиного отца, увидел на его лице брезгливое, снисходительное выражение и сразу вспомнил, почему он разлюбил бывать у друга дома.
– Мама, папа, Даник приехал! – кричал тем временем искренне счастливый Ленька.
– Идите в дом мальчики. Только не забудьте умыться, – ответила Ольга Ивановна, высунувшись из окна, и неодобрительно посмотрела на запыленную одежду Даника. На нем все еще был сценический костюм беспризорника для пьесы о Гавроше.
“Так смотрят на притащенного в дом бездомного котенка, – грустно и зло подумал Даник. – Его терпят, пока он радует любимого сыночка”.
Но, в отличие от котят, его все же не выставили за порог и даже позволили, как в старые времена переночевать в Ленькиной комнате, на раскладушке. Засыпая, Даник слышал, как ворочается во сне Ленька.
***
Снова пришла ночь, и Леньке снова приснилось, что он лежит на дне реки, а над ним несет быстрые волны Чернава. В горло набился песок, ноздри и уши замазаны глиной, грудь тяжела, будто сверху положили мешок камней. До слез хотелось вздохнуть, но это было невозможно. Во сне Леня чувствовал руки и ноги, ощущал свое тело и тяжесть небьющегося сердца, но пошевелиться не мог. Густые водоросли оплетали грудь, мелкие рачки иногда пробегали по лицу, пытались забраться в ноздри.
Леня знал, что лежит так уже очень давно. Может быть, целую вечность. Проснувшись, он долго не мог прокашляться. Такое иногда бывало: Леньке становилось трудно дышать, если он переволновался. Врачи говорили, это нервное, и прописывали успокоительные травяные сборы. Леня открыл форточку, забрался на подоконник и просидел так почти четверть часа, пока не выровнялось дыхание. На Краснополье лежал туман.
Ленька подумал, что смерть – это не так уж страшно. По-настоящему жутко, если смертью все не кончается. Вдруг человек, умирая, продолжает все чувствовать, пока его сознание заперто в разлагающемся, немом теле? Тогда Валюшина маленькая сестра целую вечность будет видеть рыбок, проплывающих над ней, а спустя годы – и сквозь нее, под ребрами и через глазницы пустого черепа. Ленька закусил губу и зябко обнял колени. Ему было жутко.
Глава 5. Уехали!
Алесь нуждался в друзьях до боли. Он готов был простить Леньке и привычку командовать, и пионерскую правильность, и то, что высоко задирает нос. Было славно приходить к нему в гости, чтобы посмотреть матч на маленьком черно-белом телевизоре, ставить музыкальные кассеты, пока не заболит голова, или слушать, что он думает про очередную толстую нудную книгу. Сам Алесь в разговоры о литературе не вступал. Он молча, покорно ждал, пока Ленька наговорится и предложит уже пойти на пляж с удочками или к бабке Акулине – проведать котят. Леня сердился, расхаживал по комнате, швырял на полку потрепанную книгу.
– Неужели у тебя нет своих интересов? – ворчал он. – Это же амебное существование!
Алесь пожимал плечами и только нервно щипал себя за пухлое колено. Потом от болезненных щипков оставались синяки, и пускай. Заставить себя говорить он все равно не мог, а читать длинные книги, от одного взгляда на которые становилось скучно, не хотел.
Зато Алесь был нетребователен. Он не ждал, что Ленька спросит его о чем-то по-настоящему важном: “Как ты раньше жил, друг? Почему ты переехал? О чем ты грустишь?”. Алесю было, что рассказать, только никто никогда не спрашивал.
***
А было так.
Семь лет назад, по раскисшим весенним дорогам, мимо черных незасеянных полей, мимо оврагов, на дне которых не таял снег, грузовик вез Алеся в маленький поселок Яблоневое на границе Беларуси. Румяный бутуз смотрел из кабины сияющими глазами и грыз петушка на палочке. По случаю поездки ему купили целый пакет конфет и печенья, чтобы не разнылся в дороге.
Грузовик остановился у ветхого одноэтажного дома с покосившейся изгородью. Хромая бабка с черным, сморщенным лицом, закутанная в пуховой платок, вышла встречать их к околице. Водитель спустился первым, взял Алеську из мамкиных ласковых рук, поставил на твердую землю, а потом и ей помог выбраться из кабины. Женщины расцеловались, вытерли слезы и пошли в дом к самовару. Шоферу тоже налили чаю, поставили на стол самогона, но он отказался – мол, за рулем нельзя. Мать обняла сына, зарылась мокрым лицом в светленькие волосы, как-то по-особенному горько и коротко всхлипнула, а потом села в ту
