Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова
– Метафорически кланяюсь в ноги, о великий мудрый старче, – с иронией поблагодарил Павла робот, по привычке пряча за фасадом арлекина досаду и раздражение на себя самого за такую нелепую оплошность: забыть о нуле, когда живешь в двоичной системе – это сильно. – Обещаю, никакое зло не останется непобежденным и нераскаянным.
– Ну-у, коли выбрал дорожку, дитятко, удачи тебе невиданной, но верной: мне и самому уже надоело тут в тюрьме годы просиживать да срок непонятный на ус наматывать, нарисованный мной же самим. Но ты, это самое, не отвлекай меня больше, постреленок, мне с девчушками еще объясниться надо. Они, кажется, в этой стороне тумана? Ну, я тогда поплыл… – И этот странный престарелый человек исчез в море приземленных облаков.
* * *
Давай, Нелюбин. Нет, Энский. Из тебя еще может что-то выйти, как говорили в школе журналистики. Правда, они совершенно не предполагали, что ради этого придется заниматься такими вещами. Но делай как знаешь, эту дорогу не пройдет сейчас никто, кроме тебя. Потому что пока зал пуст, и ты здесь единственный по-настоящему живой наблюдатель. Остальные – в своей иной жизни, которая скоро кончится. А ты держись. Кричи, пусть они не всегда слышат. Держись взглядом за деда на экране, и пусть твой взгляд будет цепким, как у него самого. Лови его, когда он уплывает. Дождись, пока он, замерший, посмотрит на экран с той стороны – прямо тебе в глаза. Не бойся и посмотри в ответ. Почувствуй, что в той самой цепкости, которая многих напрягала, проглядывает страх. Страх перед чем?
Прежде чем ты сможешь ответить, он все-таки растворится. А потом мрак развеется, и за ним я увижу ту, от которой уже двадцать пять лет назад остался только скелет.
* * *
Настя вышла в густой туман, думая только о том, какие еще красоты покажет ей В. К. Семь говорила, что слышала, как говорил старичок в тюрьме, это, скорее всего, был Павлик, как называла его Ядвига.
– Я бы не смог, сама ты, деточка, хотела другой жизни.
Настя обернулась. Старичок, которого она отправила на «Скорой» в больницу, стоял перед ней. Значит, тюрьма развалилась, как и башни, как и города с их революциями?
Неминуемо все шло к финалу. К смерти Насти. Каково это – быть лишь воспоминаниями о незнакомом человеке? Выдумывать то, чего не можешь вспомнить, блуждать в том, что придумали за тебя, страдать о том, чего с тобой и не было.
– Разве можно хотеть быть тенью кого-то? – прошептала Настя.
– Да гляди, какая ладная получилась, мужа позабыла, как будто и не было, ушла на свободу, встретила любимого…
Дедок говорил ей, а она не понимала, Эля ушла от него, встретила свою первую любовь, лишь всплакнув однажды о его мнимой смерти в образе Насти…
– Говорите со мной как с одним человеком, потому что создать сознание, которое мыслило бы сразу несколькими личностями одновременно, вам не удалось.
– Настенька, ну что ж ты? Добрая женщина была, радостная, пока не дома. Плакала мне о житье-бытье, а потом всегда улыбалась. И она другой жизни хотела, и Элечка. Не успела, не доехала, приключилось что-то. Мне сынок предлагал в качестве компенсации за его самоуправство путешествие всего в один мир – я тебя выбрал, правда, понял, что почта да самовар вечными не бывают, свихнуться можно нам обоим. Посидел, послушал, как ты о Димочке вздыхаешь, лестно, конечно, мое ведь родное изобретение, почитай внучок, да отпускать надо. Не зря говорил, что одна душа остальных стоит. Столько в тебе намешано. И Элечка, и Настенька. Все чудесные, все прекрасные, вот и Ядвига прониклась к тебе, выскочила оттуда, откуда не возвращаются. Ей-то ведомо было, что можно душу забросить и по собственному желанию. Но, видать, как и я, она поняла, что только по доброй воле и должно оно быть. Кому эта вечность, если ты на нее и повлиять-то толком не можешь?
– А кто может?
– Да никто. Вот сынок, тот может дать какой-то свободы до поры до времени, но все равно ведь в стену уткнешься. Вот мы с Настенькой пошли бы к соседям поболтали, да нет соседей. «Как же она меня спросит, а я что скажу?» А он смеется: «Не спросит». И правда не спросила. Даже имени моего не спросила. Все бы ладно, как по технике безопасности. Я всегда к молодежи поближе хотел быть. Оно ж и понятно – со стариками что, они доживают, а как в одну жизнь вместить изобретения, хочется ведь посмотреть, как оно дальше будет, может чего не так пойдет, я и подсоблю. Пока сочиняешь это все на лету, костылями подпираешь – то тут то там посыпаться может. Но я ведь каждый костыль помню, а другие чего – будут тыкаться, как слепые котята.
– Так ведь Дима давно и перемещениями овладел, и миры эти схлопнулись уже.
Старичок помолчал.
– Вот я и говорю, – продолжил он, – надо с молодыми, у них получится, но только если стариков будут уважать.
У Насти защемило внутри. Старичок был не в себе, он слышал только то, что ему отзывалось, и доказывать что-то было просто бесполезно. «Ведь и он здесь в вымышленном мире, да побольше меня, еще и сама система его обманула, домик, понимаешь, с собеседницей и самоваром и хватит – чего тебе, дед, еще надо, вот он и говорит про молодежь да про уважение». Настя пожалела, что мучения старичка не ушли тогда, когда он ударился о тот камень. Надеялся, что умрет на руках заботливой Насти, с улыбкой после всех слез. Ох уж эти изобретатели, ничего ведь не нужно, кроме простого человеческого счастья, ласки, любви. И Элечку, видать, хотел спасти, да не туда все это завело. Это ж сколько ему теперь лет? Кем вернутся все путешественники по мирам? Настя не знала, не понимала. Спросить у старичка нельзя.
– Дима, поговори со мной. Дима?
Никто не отвечал.
«Я не Дима, но поговорить с тобой могу, – снова явился голос из ниоткуда. – Протяни руку, иди сюда».
Но Настя не обратила внимания.
– А зачем тебе назад? – вдруг сказал старичок, как будто не своим голосом.
Настя внимательно присмотрелась.
– Только не надо мямлить про свободу выбора и все такое. Уже изрядно надоело слушать одно и то же.
Настя непроизвольно сжала руку в кулак, большим пальцем внутрь.
– Вылазь из него, мало, что ли, других иллюзий?
В. К.
