Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова
Раз – девяносто седьмой год, газетная вырезка с черно-белым фото Марины Кулагиной с попугаем. Поверх пестрящих на газетной бумаге строк тем же почерком, которым исписаны еще многие листы, выведено: «иди полюблю».
Два – девяносто девятый, Настя все-таки эта. Опять вижу со страниц «Знамени» упертый взгляд Артема-подростка. Только тут написано вообще непонятное «а от меня тебе Элин Ахнас». Кто такая Эля, я-то знаю, но при чем тут она, бормочущая про Настю? Вдруг Артем смог бы чего-то от нее добиться, раз она связана с Настей? И что за Ахнас…
Во второй папке все такой же бред. И никаких больше признаков того, что было мне известно. Какие-то листы полупустые, будто бы оставляющие пространство на будущее, какие-то, наоборот, истерзаны. Хуже всего выглядит лист, озаглавленный «Заповеди», – удается разобрать только обрывки: «убивай и не пережи», «меняй и убегай», «никого не слуш», «дешь как псих», «ври», «счастье», «хвалит Искусственный», «он сильнее» и «до самого слияния».
В третьей папке схемы, которые мне знакомы, хоть и технарь из меня никакой. Неизвестно, сколько лет назад он их составлял, ясно одно – они имеют отношение к искусственному интеллекту, к которому отсылает одно из слов в предыдущей папке. И провода… я ведь ни разу не задумался о том, где он учился и кем работал. Может, что-то в той сфере и разрабатывал. Но кто его хвалит и что это за заповеди?
Добираюсь до последней папки – за окном уже темнеет и приходится включить фонарик на телефоне. В уведомлениях висит непрочитанное от Артема – я открываю диалог и, не читая, сбрасываю ему фото с надписью про «Ахнас». Мало ли что нароет, но разговаривать сейчас некогда.
Еще редактор Шмелев пишет: мол, когда текст будет? А мне охота сказать: какой тут текст? Когда подходишь настолько близко к тому, чего так хотел, все остальное воспринимается как прежняя, другая, жизнь.
Вдруг я и вправду могу жить иначе? Уехать, как Иванников или Настя. Поставить точку, как Яна Миронова. Стать тем самым моим близнецом. Хотя, может, кто-то и подумает, что я исчез без следа, как Кирик и Марина Кулагина. Если вообще вспомнит. Пока обо мне хорошо помнит только Шмелев, который сейчас подождет. И пусть я буду плохим, не только сталкером, но еще и игнорщиком.
В последней папке… расписание сеансов кинотеатра «Октябрь». Долгое, нудное, методичное и на девяносто девять процентов бессмысленное. Обведены только некоторые пункты, и все это последние сеансы как раз в октябре. Некоторые затем еще зачеркнуты крестиком, снова в девяносто седьмом и девяносто девятом, не так уж задолго до его ухода.
Да, это не потеря и не исчезновение без вести. Это уход.
«Иди полюблю», – говорил он, как бы раскрывая перед кем-то объятия. И к нему пришли. К нему продолжали идти годами после того, как он сам ушел, – если я, конечно, не тот самый псих, упомянутый в папке.
Кирик в две тысячи седьмом, который и так вот-вот сторчался бы. Никому в этом городе не нужная сирота Яна Миронова в две тысячи двенадцатом.
Стас Иванников, чья жизнь после ДТП пошла под откос, еще через три года.
И больше пока никого аж целых девять лет. Наелся? Или, может, он все-таки умер и прекратил их звать? Но зачем он это делал? И да, откуда Эля знает про Настю?
Пора звонить библиотекарю.
* * *
В Завьяловске вечереет. Пока за спиной остаются лестничные пролеты, откуда-то далеко, из читального зала, доносится «Лакримоза» из Реквиема Моцарта. О том, что в библиотеке есть старое фортепиано, мне известно давно, а вот чтобы за него кто-нибудь садился, я не слышал и не видел – но вижу теперь, когда захожу внутрь.
Скорбно-возвышенная фортепианная нота, повиснув в воздухе, растворяется, и библиотекарь оглядывается. Вообще-то ее зовут Антонина Ивановна, о чем я особо и не задумывался, пока не взял номер ее телефона. Она была для меня человеком-функцией, эдаким NPC[60], а теперь стала последней, к кому я могу прийти и выложить все это. Перед тем как пойти в психушку.
Яблоки все так и стоят в пластиковой корзине на абонементном столе – еще не раздали.
В здании так тихо, как если бы в нем никого не было, кроме меня, Антонины Ивановны и охранника Мити, с которым она теперь поговорила лично. А как начать разговор нам? Слова застревают в глотке, будто я не только с ними не работал, но и не пользовался ими никогда.
– Ваш друг уехал? – библиотекари без смол-тока[61] обойтись ну никак не могут.
– Да. Я насчет Мурта.
– А, яблочный наш читатель, уже и не явится, – говорит Антонина Ивановна так, словно вспоминает о нем частенько. – Вы ему родственник?
– Нет, – отвечаю я и чувствую себя лжецом. – Так, сосед.
– Ах как хочется вернуться, – начинает напевать Антонина Ивановна. – Ах как хочется ворваться в городок. На нашу улицу в три дома, где все просто и знакомо, на денек.
Хочется отвернуться, а она продолжает:
– Где без спроса ходят в гости, где нет зависти и злости. Милый дом…
– Был я сегодня в этом милом доме. – Я наступаю на горло песне. – И вот что нашел.
Достаю из рюкзака то, что утащил с собой. Антонина Ивановна начинает смотреть и накидывает на плечи шаль, висевшую на спинке стула.
– Понимаете…
Люди говорят с такой интонацией, когда им предстоит длинный рассказ.
– Человек – создание сложное, – выдавливает она еще одну словесную порцию и молчит.
– Понимаю.
– Максим, вы можете мне не верить, но если уж говорить о Мурте… кстати, помните, как его звали?
– Павел.
– Да, Павел. С латинского «малый», ну или «незначительный».
И мы начинаем говорить о том, как чудна жизнь и странны люди. О том, насколько они разные. Вот есть, например, ополовиненные. Всю жизнь куда-то бегут, ищут вторую свою половину, чтобы почувствовать: каково это быть целостным? Прикладывают к себе первое, второе, третье. То одного человека, то другого. И каждый раз с болью отрывают их от себя, потому что ясно: не найдут. Не почувствуют. Посередине всегда будет шрам, напоминающий о том, каким ты рожден. И он всегда будет болеть, когда рядом появится кто-то, кто рожден завершенным.
От этой боли тоже захочется сбежать. Чем дольше ты живешь, тем больше узнаешь способов, а если ты сам человек необычный, то рискуешь пристать к совсем уж странным берегам – и начать вредить. Заманивать. Носить яблочки. Лишать других целостности. Рвать на куски души, – ахнас, дшат,
