Лорел Гамильтон - Арлекин

— Я не покрываюсь мехом раз в месяц, и вообще такого со мной не было, так что нет.

— Но ты носитель нескольких разных видов. А вся эта суета с уколом основана на идее, что это невозможно.

Я кивнула и пожала плечами:

— Я — медицинское чудо. Что я еще могу сказать?

— Если бы я мог вот так выздоравливать и не быть мохнатым, это было бы здорово.

— Все равно ты не прошел бы анализ крови для некоторых работ. Засветился бы на радаре как ликантроп.

Он нахмурился:

— Да, наверное. — И снова глянуло на меня то же молодое лицо, отражение прежнего, и оно было испуганным. — Отчего ты не хочешь мне помочь решить?

Я наклонилась поближе:

— Вот это и значит быть взрослым, Питер. Самое противное, что в этом есть. Если ты играешь восемнадцатилетнего, то должен решать сам. Если хочешь выдать свой настоящий возраст, то все будут с тобой обращаться как с ребенком. И решат за тебя.

— Я не ребенок, — помрачнел он.

— Я знаю.

Мрачность сменилась недоумением:

— Что ты имеешь в виду?

— Ты сегодня выстоял. Не впал в панику, не потерял головы. Я видела, как взрослые мужчины теряли голову в куда менее отчаянной ситуации — возле оборотней. Люди их боятся.

— Я боялся. Я их с детства боюсь.

А, черт.

— Когда оборотень напал на твоего отца, — сказала я.

Как же я забыла, дура, что это не первое нападение оборотня в его жизни?

Он слегка кивнул.

Я не знала, что сказать, и ругала про себя Эдуарда за то, что его здесь нет. Сейчас я бы променяла эту беседу с Питером на разговор с Олафом. Олафа всегда можно пристрелить, а против душевной боли Питера никакое оружие не поможет.

— Анита! — сказал он.

Я повернулась к нему, посмотрела в глаза — они были похожи на глаза Натэниела в тот день, когда я его встретила. Глаза, которые старше, чем должны быть. Глаза, видавшие такое, что и люди постарше могут никогда не увидеть.

— Я здесь, Питер, — сказала я, не зная, что еще можно сказать.

Встретилась с ним взглядом и постаралась не показать, насколько мне больно видеть у него такие раненые глаза. Может быть, они уже давно такие, но понадобился роман с Натэниелом, чтобы я поняла, что значат такие глаза у мальчика, которому еще двадцати нет.

— Я думал, что после обучения у Эдуарда не буду бояться, но испугался. Испугался так, как когда был малышом, и мой отец погибал.

Я хотела положить ему руку на плечо, взять его за руку, но не знала, нужно ли это ему. И потому не стала.

— У меня мама разбилась на машине, когда мне было восемь.

Его лицо чуть переменилось, глаза утратили этот невыносимый взгляд.

— Ты там была? Ты видела?

Я покачала головой.

— Нет. Она просто уехала и больше не вернулась.

— Я видел, как погибал мой отец. И потом мне все время это снилось.

— Мне тоже.

— Но ты же там не была, что тебе могло сниться?

— Какой-то доброжелательный родственник взял меня посмотреть на машину, в которой она погибла. И мне снилось, что я трогаю пятна крови.

Я поняла вдруг, что никогда никому об этом не рассказывала.

— Что такое? — спросил он. — Что с тобой?

Я много чего могла сказать, и даже язвительное: «Я говорю о смерти моей матери, интересно, что со мной может быть?» Но решила я сказать правду, жесткую, как битое стекло, будто выходит она с кровью.

— Только сейчас дошло, что тебе первому об этом сне рассказываю. Никому раньше.

— Даже Мике и Натэниелу?

Очевидно, он знает, что они мои бойфренды.

— Даже им.

— Мама меня после того лечила у психотерапевтов. Я много об этом говорил.

— Молодец Донна.

— А почему твой папа тебя не стал лечить?

Я пожала плечами:

— Наверное, ему в голову не пришло.

— Я думал, что могу посмотреть в лицо своим страхам и не испугаться, но я испугался. — Он снова отвернулся. — Страшно перепугался, — прошептал он едва слышно.

— Я тоже.

Он посмотрел на меня удивленно:

— По тебе не было заметно.

— По тебе тоже.

Он не сразу понял, но потом заулыбался и опустил глаза, польщенный, как делают юноши. Потом это у них проходит, но выглядит очаровательно.

— Ты правда так считаешь?

— Питер, ты меня сегодня спас, когда бросился там в коридоре. Она бы меня убила, как только скрылась бы с ваших глаз.

— Эдуард меня учил, что если противник хочет тебя куда увести и угрожает оружием или вообще вооружен, то он планирует тебя убить. Если ты с ним пойдешь, умирать будешь медленней и мучительней.

Я кивнула:

— Я так и поняла, когда ты повторил там эти слова.

— Ты поняла правильно.

— И я одобрила твои действия. Ты помнишь?

— Правда одобрила? — Он всмотрелся мне в глаза, будто пытаясь что-то прочесть.

— У нас с Эдуардом полно одинаковых правил.

— Он говорил, что ты думаешь, как он.

— Иногда.

— Не всегда? — уточнил Питер.

— Не всегда.

— Не соглашусь на укол, — сказал вдруг Питер.

— Почему? — спросила я.

— Ты думаешь, надо?

— Я этого не говорила, я только хочу знать, почему ты так решил.

— Если я откажусь от укола и стану тигром, то получится, что я это сделал, спасая тебя. Откажусь от укола и не стану тигром — совсем хорошо. Если соглашусь, а тигром стать мне не грозило, я превращусь в то, что там будет в уколе, и стану оборотнем потому, что боялся им стать. А это глупо.

— Но если тебе предстоит стать тигром, укол не даст этому случиться.

— Ты считаешь, что надо соглашаться?

Я вздохнула:

— Честно?

— Честно — это было бы хорошо.

— Мне не понравилось, как ты сказал, что если станешь тигром, то это хорошо, потому что ты меня спасал. Я не хочу, чтобы ты меня включал в расчет. Я хочу, чтобы ты был себялюбивым сукиным сыном. Чтобы ты думал о себе и только о себе сейчас. Чего хочешь ты? Что кажется правильным тебе?

— Честно?

— Да, честно.

— Я думаю, что уже принял решение, а потом возвращаюсь и меняю его. Я думаю, что если я решу, а они возьмут да и принесут уже набранный шприц, я соглашусь. Но они не принесут, пока я сам не скажу. — Он закрыл глаза. — И еще мне хочется позвонить маме, и чтобы она за меня решила. И чтобы было кого винить, если выйдет плохо. Но мужчины так не поступают. Мужчины сами решают за себя.

— В такой ситуации — да. Но не впечатывай слишком глубоко в душу эту ментальность одинокого охотника.

— Почему?

Я улыбнулась:

— Мне по опыту известно, что трудно быть половиной пары, если ты такой офигенно независимый. Мне пришлось научиться делиться бременем решений. Равновесие надо искать.