Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
– Нет, я чист. – Он встал, она встала вслед за ним. – Я больше не употребляю.
– Хорошо. Я тоже. – Вика сощурилась от порыва ледяного ветра. – Пойдем куда-нибудь. Поболтаем в кафе.
– Не о чем болтать.
– Ну, брось. Как ребенок, ей-богу.
Восемнадцатый трамвай подкатил к остановке.
– Просто сбежишь? – Вика вскинула брови – пражский призрак, из числа тех, что обитают в заброшенных зданиях, в пыльных номерах гранд-отеля «Европа», под лестницами заколоченного вышеградского вокзала или виллы Таубера. Порой Прага выпускает своих призраков порезвиться.
Илья шмыгнул в трамвай. Двери закрылись. Трамвай тронулся. Повиснув на поручнях, Илья смотрел, как за окном уменьшается фигура Вики.
20
Илья убедился, что мама уснула, надел шорты и выскользнул из квартиры. Недавно ему исполнилось четырнадцать лет, и он был отчаянно влюблен. Любовь проворачивала какие-то щекотливые штуки в его солнечном сплетении, вызывала дрожь в коленях и потливость, спирала дыхание, а еще способствовала вдохновению. В кармане Илья лежал конверт, который он, правша, специально подписал левой рукой: «Для Ольги Д.». Друзья засмеяли бы, узнай, что он сочинил стихотворение – неделю корпел над рифмой, два часа вырезал из маминых журналов буквы и слога, склеивая свой шедевр. С виду получилось что-то вроде требования о выкупе, какие показывают в фильмах. Круто получилось, считал Илья.
Оля жила этажом ниже. Всегда там жила, но лишь этим летом Илья рассмотрел ее по-настоящему и вместо Ольки Доски, лопоухой и носатой, узрел самую красивую, самую прекрасную во вселенной девушку: изумруды глаз, жемчуг зубов, кунжут веснушек. Рядом с ней он чувствовал себя то невесомым воздушным шариком, то кем-то несуразным, от собственной тяжести погрузившимся в землю, типа деревянного медведя с детской площадки.
Илья сканировал взглядом дверь Олиной квартиры, мысленно прошивая кожзам и древесину, проникая в святая святых – спальню объекта любви. Он гостил у Оли пару раз, и было несложно смоделировать обстановку: куклы на подоконнике, Гвен Стефани и Эминем на плакатах, кресло леопардовой расцветки, и он бы сидел в этом кресле и наблюдал, как Оля спит. Его лицо было бы взрослым и грустным, он ушел бы под утро, за час до Олиного пробуждения, путник с котомкой, полной невысказанных слов.
Скоро они попрощаются навеки. И разлучит их не соперник: соперника Илья теоретически мог поколотить. Их разлучит мама Ильи. Потому что его мама нашла мужчину, натурального иностранца, и поставила сына перед фактом: осенью Саюновы навсегда переезжают в Прагу. Без бабушки с дедушкой. Без Вадьки с Юркой. Без Оли с ее изумрудами, жемчугом и кунжутом.
Эмиграция была бы соблазнительна, захомутай мама американца. Но чех? По имени Гонза? Повар-кондитер? Волна патриотизма захлестнула Илью, он заранее скучал по Днепру, каштанам, Бессарабскому рынку, он не хотел переезжать в страну, о которой вообще ничего не знал, кроме того, что там производят автомобили «Шкода» и играют в хоккей. Никто из его любимых актеров, музыкантов и писателей не был чехом. Ни Уилл Смит, ни Михаил Горшенев, ни Джон Рональд Руэл Толкин. Существовало ли на свете место скучнее?
Илья прервал ментальную связь с дверью Олиной квартиры и продолжил спускаться по лестнице. «Как можно жить без всего этого?» – размышлял он, глядя на непристойные надписи, исчеркавшие побелку. Мама убеждала, показывала фотки какого-то моста и какого-то замка, мама, работавшая в проектном бюро, восторгалась архитектурой Праги, но он не желал слушать про готику и барокко. А мама, в свою очередь, не желала слушать про патриотизм Ильи. По-хорошему или по-плохому, будет, как она сказала, в восемнадцать Илья сможет вернуться в Украину, а пока «не порть мне нервы и лучше полистай чешские комиксы, которые прислал тебе дядя Гонза». Язык достаточно простой, сказала мама, ты быстро освоишь.
Илья был в отчаянии. Выручало одно: отчаяние словно бы украшало его, делало суровее и смелее. Вдруг и Оля заметит, что он уже не тот мальчик, с которым она лепила куличики в песочнице? Не сможет жить без его печальных глаз, переедет следом в дурацкую Чехию…
В голову забирались мысли о чешской школе, новых одноклассниках, не говорящих ни по-русски, ни по-украински, о том, что он больше не увидит бабулю с дедом и так никогда и не признается Оле в любви. Мысли были навязчивыми мухами, Илья отмахнулся от них своей поэзией, в тысячный раз прочел по памяти:
Когда смотрю я на тебя,
Я в зеркало смотрю как будто,
Ни с кем не чувствую я так себя,
Ты одна мне даришь чудо.
«Чудо», – повторит Оля и прижмет к сердцу анонимное стихотворение, склеенное из статей об архитектуре. Догадается ли, кто автор? Иногда Илья представлял, что догадается сразу, иногда ему нравилось оставаться неизвестным поклонником.
Резиновые сланцы шлепали по ступенькам. Цель – почтовый ящик Оли – была почти достигнута.
Пусть я не принц и не богач,
Я не жду от тебя ответа.
Но знайте, Оленька Доскач,
Украли душу вы поэта.
Илью не смущало, что он обращался к Оле то на ты, то на вы; поэты, такие, как Горшок и Шевчук, сами создавали правила стихосложения. Он гордился рифмой «богач-Доскач», ради которой пришлось поменять ударение в фамилии возлюбленной. Он подумывал о самоубийстве и о том, как запоет мама, лишившись единственного ребенка, и осознает ли Оля, кого потеряла.
«Чехия! – чихнул Илья мысленно. – Лучше сдохнуть!»
Он спрыгнул со ступеньки, как в пропасть, и приземлился на бетон. Панельный дом спал, лунный свет смешивался со светом уличного фонаря и, фильтруясь сквозь грязное окно подъезда, озарял стены со знакомыми сызмальства трещинками и крапчатый пол, но оставлял в тени металлическую секцию на тридцать шесть почтовых ящиков, выкрашенную в болотно-зеленый цвет.
На миг Илья забыл, зачем вышел в подъезд. Внутри него что-то засвербело, зачесалось, не любовь, а нарастающее ощущение, что все не взаправду. Чехия… мама… дядя Гонза, которого в две тысячи десятом доконает курение.
«Откуда я это знаю?» Илья потер лоб. Сосредоточился, вынул стихи из шорт и шагнул к ящикам. Слева, за мусоропроводом, кто-то шевельнулся…
«Это то существо из подвала почтамта, который я посещал во время приступа».
Кто-то тихонько фыркнул, как батарея газового отопления, когда в ней зажигается пламя.
Илья вздрогнул. Он не бывал в подвалах почтамтов, раз уж на то пошло, он понятия не имел, какие звуки издает газовая батарея. Он должен бросить письмо в ящик и идти домой…
…В то огромное и мрачное здание, где бледные люди сутулятся над
