Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич
Прага нарядилась, сделалась еще краше. Зазеленели, зазолотились елки в фойе супермаркетов и на средневековых площадях. Пан Вейгел, домовладелец, похвастался, что у его внука-маклера появилась девушка. В Киеве протестующие захватывали административные здания, блокировали улицы и воевали с ОМОНом. Бывшие одноклассники и друзья детства постили видео с митингов. Оля Доскач, которой подросток Саюнов посвятил анонимные стихи, сфотографировалась на фоне баррикад и горящих шин. Для Ильи тот мир, тот Киев был дальше, чем «Вояджер» от Земли.
Сильнее всего он радовался, что в день Лесиной кремации не остался с Викой, не позволил ей проделать в броне брешь. А фантазии – что случилось бы, если бы он остался, – были только фантазиями.
В пятницу, в тысяче четырехстах километрах от Майдана и Антимайдана, Илья взволок пустую тележку по ступенькам, как пса за шкирку. В безоблачном небе светило солнце, температура поднялась до плюс пяти, письма нашли адресатов, и Илья напевал что-то из «Люмена», думая о предстоящей встрече с мамой, о вечерних сериалах и пиве с килькой из русского магазина.
Единожды удивив Илью устранением антисанитарии и резкой сменой настроения сотрудников, почтамт вернулся в привычное наполовину летаргическое состояние. Так, читал Илья, перед смертью у больных холерой на щеках появлялся прелестный румянец. Серые пятна вновь расползлись по потолку, а почтальоны, как и прежде, выполняли работу молча, угрюмо и качественно. Илья перестал обращать внимание на запахи, плесень и отчужденность коллег. В глубине души он сроднился с убогой обстановкой почтамта и с его убогими обитателями. В конце концов, он сам был убог.
Илья прошел мимо туалета, в котором месяц назад столкнулся с обезумевшей пани Веселой, ныне пребывающей на заслуженном отдыхе. За приотворенной дверью отчаянно мигали барахлящие лампы.
– Пан Саюнов! – окликнули из кабинета слева. – Зайдите на минутку.
Илья отпустил ручку тележки, всю черную от окурков, которые он об нее давил, и вошел в кабинет. С постера белозубо улыбнулся Элвис Пресли. Пани Моравцева стояла у окна, спиной к Илье, изучая проезжую часть или отпечатки жирных ладоней на стеклах. Пани Влчкова неповоротливо встала из-за стола.
– Быстро справляетесь, – похвалила она, кивнув на круглые настенные часы. – Ваш взвод еще на прогулке.
– Сегодня было мало фирм, – поскромничал Илья.
– У вас какой рост? – с места в карьер осведомилась пани Влчкова.
– Метр семьдесят пять, кажется.
Пани Влчкова вытащила из кармана тканевую рулетку.
– Не бойтесь, это не больно. Выпрямьтесь. Размер футболки?
– Эм… нет, эска. – До Ильи дошло. Ему собирались пошить форму. Он был единственным в отделении, кто носил письма в повседневной одежде.
– Метр семьдесят три, – сказала пани Влчкова. – Брюки?
– Не знаю. Я меряю обычно.
Пани Влчкова опустилась на одно колено и приложила линейку к штанине Ильи.
– Сегодня в полночь, – сказала она, – заканчивается испытательный срок.
– Правда?
Сверху Илья видел лысину на темечке пани Влчковой, полянку с шишечкой жировика по центру.
– Вам дадут одежду и именную печать, – сказала женщина, поднимаясь и ковыляя к столу, чтобы записать в блокнот данные своего маленького исследования.
– В понедельник? – спросил Илья.
Вместо ответа пани Моравцева сказала, не отрываясь от окна:
– Вы хороший почтальон, пан Саюнов. Чаще всего новички не выдерживают испытательный срок. Не подходят под наши требования или сами увольняются.
– О… я рад. – Он не знал, рад ли. В груди что-то неприятно шевельнулось. Он представил себя дряхлым стариком, продолжающим таскать тележку… нападающим на молодого коллегу в туалете. Именная печать и форма не обязывали его связывать жизнь с почтой. Но внутренний голос твердил о непоправимых переменах.
– Это честь – влиться в нашу семью, – сказала пани Моравцева.
– Подарить себя чему-то большому, – сказала пани Влчкова.
– Понять, что то, чем ты дорожишь, – это хлам по сравнению со служением.
– Аминь, – сказала пани Влчкова.
Женщины замолчали. Одна смотрела в окно, другая чиркала карандашом в блокноте.
– Ну я пойду, – замялся Илья. Начальницы словно забыли про него. Он вышел в коридор, хмурясь. Подумал: «Чудно́. Влчкова сказала, в полночь заканчивается испытательный срок. Не завтра, не в понедельник, а почему-то в полночь…»
Почтамт стучал печатями, пищал сканерами, скрежетал своими желтыми зубами – принтерами. И если бы он не был звеном в цепи государственной, всем известной организации, Илья заподозрил бы, что по ошибке угодил в секту.
23
С мамой Илья встретился на Желивского, в ста метрах от могилы Кафки. Мама была не одна, а со своей золовкой Дагмарой – сестрой покойного супруга. Дагмара поцеловала Илью в воздух возле щеки и заметила, что он сильно осунулся. Защищая сына, мама рассказала о его тяжелом, но таком полезном труде.
Декабрь не баловал снегом. Температура и ночью не опускалась ниже нуля. Старожилы вспоминали былые зимы – санки, снежки, снеговики; пражане, которым было за семьдесят, как Дагмаре, еще помнили коньки на Влтаве.
Илья показал женщинам небольшую елочку, упакованную в сетку, и они хором похвалили его выбор.
– Гонзочке понравится, – сказала мама.
– Он говорил, Рождество без елки – не Рождество, – сказала Дагмара.
Илья подумал, что отчиму давно безразличны хвойные деревца, но вслух, конечно, ничего не сказал.
– Я игрушки купила. – Мама позвенела пакетом. – Поставим елочку на могилу, нарядим, будет у Гонзочки праздник.
Илья с грустью вспомнил, как в первые недели переезда притирался к отчиму, был колючим и взбалмошным, и как отчим во всем ему потакал, старался угодить и знакомил с чешскими традициями. Дядя Гонза больше не зажжет свечу на адвентном венке, не закурит сигару у камина, не будет подпевать Карелу Готту. Праздники – они для живых.
– У вас плащик новый, – сказала Дагмара маме. – Такой модный.
– Сейчас расскажу, где я его достала! – Мама взяла пожилую золовку под руку, и они пошли к кладбищу. Илья закинул елку на плечо и последовал за ними.
Ольшанское кладбище – на самом деле двенадцать отдельных кладбищ – занимало площадь в пятьдесят с лишним гектаров, на которых обрели покой два миллиона человек: жертвы чумы и жертвы дрезденской битвы тысяча восемьсот тринадцатого года, красноармейцы и их враги власовцы, чешские легионеры и добряк Гонза, коллекционировавший модели троллейбусов, любивший пельмени, яркие носки и маму Ильи. Мама, подумал Илья, тоже однажды поселится здесь, возле мужа и мужниных родителей. А он купит на торгах елку для мертвых.
– Тут Ян Зейер лежит, – сказала мама. – Сынок, ты знаешь Зейера?
Илья порылся в памяти.
– Архитектор эпохи Ренессанса?
– Неоренессанса, – поправила мама и сказала Дагмаре горделиво: – Он знает. Светлая голова.
Закаркали вороны. Мама с Дагмарой болтали о скидках. Илья не вслушивался, он засмотрелся на некрополь. Вокруг топорщились, льнули друг к другу, кучковались, как заговорщики,
