Самая страшная книга 2025 - Юлия Саймоназари
– Не успокоюсь, пока на могилы родных не схожу, – сказал Федор. – А там хоть белые, хоть серые, хоть черти из пекла.
Порфирий Борисович понимающе кивнул.
– Вакуленко! – рявкнул он. – Вак-у-у-ул-е-е-енко!
Долговязый всадник вошел, поправляя на рыжей голове буденовку.
– Порфирий Борисович, у них там это, харчи на телеге есть. Солонина, кадка капусты квашеной, сухари, буряка и морковки трошки и еще что-то по мелочи. Под продразверстку берем?
– Я тебе дам «продразверстку»! Это тебе что, кулаки какие-то? Зажиточных увидел?! Я тебе дам, скотина!
– Виноват, Порфирий Борисович…
– Не сметь пролетария обжирать! Ты эту телегу у меня на север до самого Старо-Михайловского будешь провожать, понял?!
– Понял…
– Все, идите, у меня дел по горло…
Федор напоследок хлебнул чаю, и они с Василем вышли вон в душную степную ночь.
* * *
Василь зажег фонарь, но его едва хватало, чтобы освещать пространство на аршин вокруг себя. Бледная рыжая точка в тоскливой черной бесконечности. Только отчаянному человеку захочется ехать ночью по русской дороге.
– Это вы ему в сердце со своей бедой попали, – сказал Вакуленко, равняя лошадь с телегой. – У него у самого жена с детьми от холеры умерли, вот он к вам с таким теплом. А так – кремень-человек, хер ты когда от него доброго слова добьешься…
– А ты сам какой человек? – спросил цыган. Глаза его горели зелеными светлячками. Под этим взглядом Вакуленко неуютно поежился.
– Да обычный я человек. Нет людей хороших или плохих. Я солдат, мне как сказали, я так и делаю. А вот Порфирий Борисович, он человек своей стихии: революция слабаков не терпит!
Еще версту-другую проехали молча. В степных травах пели невидимые сверчки, грустно выла вдалеке одинокая собака. Глядя в лица Василю и Федору, Вакуленко вспоминал старый погост у себя на родине. Однажды ночью он на спор залез туда и видел зеленые огоньки на свежей могиле. Точно так же светились глаза двух странных путников. Вакуленко никогда в жизни не видел людей, переболевших туберкулезом: больных видел, мертвых видел, а переболевших – нет. Посему все странности списал он на распроклятую болезнь. Уж больно много разных слухов про нее ходило…
– Все, братцы, дальше белые. Теперь вы сами!
Беспородный пегий конь недовольно всхрапнул, когда Вакуленко развернул его посреди дороги. Все дальше и тише становился стук копыт, пока совсем не растворился в песнях сверчков.
– Василь, что-то жрать охота… Слабею, – сказал Федор угасающим голосом. – Сейчас с телеги свалюсь…
Федор сам испугался этой мысли.
Господи, прости! Какое же я чудище! Только что была скорбь, только что были муки о семье моей, а теперь только и хочу, что жрать. Нет, лучше быть простым мертвецом, чем вот так… Не человек – одно лишь страшное подобие.
– Давай остановимся, ой-йею, – ответил цыган, смахивая со лба градины холодного пота. Верно, ему и самому поплохело. – А то что-то и кобылы наши погрустнели…
Василь остановил телегу и непослушными, деревенеющими руками распряг битюгов. С недовольным ржанием крутобокие кобылы принялись щипать тощие степные травы – жадно, оставляя за собой пятна голой земли. Федор откинул покрывало и снял крышку с кадки, зачерпнул грязной рукой жменю квашеной капусты и отправил в рот; сок брызгал в стороны, струями стекал по лицу, убегал за шиворот. Василь откусил от бруска копченого сала, затем взял в руку клубень немытого буряка и с жадностью захрустел.
Федор жрал. Этот исступляющий голод захватил его целиком. Не отставал и Василь: цыган, измазавшись в грязи и соке буряка, почти потерял человеческий облик, глаза его еще ярче горели безумием.
Вдалеке грохотнул выстрел, пуля просвистела над головой Федора и ударила в лошадь. Кобыла фыркнула, заржала и во весь опор понеслась в ночную степь.
– Руки, руки над головой, суки краснопузые! – крикнул кто-то в темноте. Слышались стук копыт и прерывистое лошадиное дыхание.
В слабом свете фонаря нарисовалась фигура всадника: крепкий жилистый человек в желтом кителе и фуражке. Он вскинул винтовку и приоткрыл рот, словно хотел что-то крикнуть, но промолчал. Сверля темноту нездешним зеленым огнем, на него уставились два безумных взгляда. По лицам страшных, отощавших людей текла багровая жижа, они слепо таращились на всадника и тяжело дышали. Но эта хрупкость показалась всаднику обманчивой, хищной – как у аиста.
– Дьявол вас раздери! – крикнул белоармеец и выстрелил в Василя. Он попал ему в живот.
Василь с криком повалился на землю. На животе по атласной ткани расцвел кровавый цветок раны, следом сами собой возникали и прочие алые кляксы, будто кто-то невидимый и бесшумный продолжал его расстреливать.
– Ты не бойся, Фе… Федор Кузьмич… – прохрипел цыган, харкая кровью. – Мы потом твоих родных откопаем! Не бойся, род… родной.
Василь перестал шевелиться и замер, глядя в ночное небо большими ласковыми глазами. Но лежал он так всего лишь мгновение: земля обняла его со всех сторон и утянула в свои недра. Точно и не было никого секунду назад.
– Чертовщина какая! – крикнул солдат. – Да что ж вы за упыри проклятые?! Нехристи!
На Федора накатило отчаяние. В мире живых он ощущал себя рыбой, выброшенной на берег. Он был крепко уверен, что даже если сейчас случится чудо и белоармеец его отпустит, самому найти кладбище не удастся. Обязательно нагрянет смертельный голод, или Федор ненароком нарушит какие-то правила мертвых в мире живых и в итоге только затянет возвращение родных. Нужно заканчивать поскорее, «обойтись без театров», как сказал бы Василь.
– А ты и в меня стреляй, проклятый человек! Ну!
Солдат удивленно захлопал глазами и самую малость опустил ствол.
– Стреляй в безоружного, собака! Ну! – Федор поднял руки, подставляя грудь под прицел. – Ну, стреляй!
Только когда Федор ударил всадника кулаком по ноге, с того сошла внезапная робость. Он выстрелил в сердце, почти в упор. Матерый солдат вскрикнул, но не от страха – от неожиданности: пуля пробила Федору грудину, но взорвалась отчего-то голова.
Земля зашевелилась под лошадью. Всадник громко крикнул: «Но!», однако же смертельное любопытство не давало ему ускакать прочь: и этого человека всосала земля! Будто жирные черные губы тянули в рот виноградину.
Всадник осекся, когда увидел во тьме еще одну пару зловещих зеленых глаз. То была ломовая лошадь, она обиженно заржала, фыркнула и понеслась в душную травянистую пустошь. Солдат, следивший за этой распроклятой телегой черт знает сколько, решил, что ничего не будет говорить сослуживцам и уж тем
