Самая страшная книга 2025 - Юлия Саймоназари
* * *
Большие заботливые руки держали крепко, шершавый сосок щекотал небо; в мертвую утробу медленно текло горькое молозиво. Федор громко вздохнул и открыл глаза: все тот же кирпичный свод, все тот же топчан, все та же тесная комнатушка. Было ли в самом деле то путешествие? Может, снова приснился кошмар, один из тысячи тысяч? Федор очень не хотел думать, что помимо жизни он лишился еще и рассудка.
В дверь постучали.
– Пустишь, Федор Кузьмич?
На пороге стоял цыган, как всегда – с харчами и чаем.
– Заходи, Василек, заходи…
Молча сели за стол, Василь разлил чай по стаканам.
– Ой-йею, ну и дорожка вышла, – сказал он, запивая кипятком черствый ржаной хлеб. – И харчей не привезли, и родных не забрали. Паршивее по живых я еще, пожалуй, не ходил.
– Значит, это был не кошмар, все в самом деле…
Усталость и отрешенность сменились вдруг печальной злобой. «Не забрали родных»: цыган вдруг решил, что имеет отношение к его, Федора, семье.
– На нашу беду… Ну ничего, запасы у нас хоть и скудные, да на еще один поход хватит. Благо битюги мои вернулись. Они на той стороне без присмотра дичают, а если их голод схватит где-то по живых, начинают жрать и птицу домашнюю, и свиней, и коров… Такую лошадь хороший хозяин завсегда пристрелит, вот они там долго и не держатся. Так что давай, Федор Кузьмич, опять собираться.
За неимением прочего, в этот раз обошлись телегой поутлее; впрягли только одну кобылу, а вторую оставили на попечение Степана – Приютского конюха.
Когда приближались к Навьей засеке, Федор зажмурился и зачем-то задержал дыхание. Смерть или жизнь – черт его знает, где и что на самом деле, но больно было каждый раз.
– Василь! Василь!
Боль горячим обручем стянула голову, хлынул по телу жар. Федор почувствовал крепкую мозолистую руку в своей руке. Цыган сжимал пальцы отца до хруста, и отчего-то становилось легче. Голова разлетелась вдребезги, в ладони натекло крови, но даже вот так – безголовый и безмозглый, Федор ощущал крепкие Василевы пальцы.
Когда все кончилось, обоих обдало ледяным ветром; кусачая снежная крупа била в лицо и залетала за шиворот. Василь среди горы хлама и тюков с харчами отыскал сверток, ножом срезал веревку и выудил оттуда два шерстяных пальто.
– С размерами мог не угадать, но уж какими разжился, – виновато сказал Василь.
Пальто, оказавшееся великоватым, наверное, было теплым. Однако Федор из всех телесных чувств, что надлежит испытывать обычному человеку, ощущал только голод. Не хотелось снова бесславно подохнуть, хотелось поскорее забрать родных и покончить уже с этими мучениями.
Останавливаться у четы евреев-корчмарей не стали, а поехали к Старо-Михайловскому – на кладбище.
– А как быть нам, Василек, если опять белые? – спросил Федор, пряча в ладошке цигарку от ветра. – Опять какой-нибудь бешеный попадется…
– Да а что нам делать? Будем возвращаться, пока не получится. Только, ой-йею, в этот раз если не сможем, все-таки за харчами надо будет ехать. А то у нас на той стороне вечная нужда. Сам знаешь!
– Знаю…
Рассвело. На горизонте показались рваные очертания крыш Старо-Михайловского. Где-то за ним есть старинное кладбище, а там, лежа в своих утлых гробиках, уснули сном мертвецов жена и дети Федора.
Когда подъехали ближе, стало видно, что над бывшим барским особняком порхает красный флаг.
– Ой-йею! Взяли-таки свое, крепкие люди! – порадовался цыган.
Большак огибал село по дуге, но никто не увязался следом, дорога была пустая, лишь на пять верст впереди встретилась одинокая телега с сеном.
– Слышь, Василь, а если родня моя – кровь от крови Матушки, то чего они сами в Приюте не окажутся? Почему я не встретил их?
Цыган задумчиво почесал в затылке:
– Помнишь, как оно в нашей вере? Поминки на третий, девятый, сороковой день? На третий день душа еще не покинула тело, она как бы осознает свою смерть. Я, ой-йею, думаю так: если заперли в гроб и по церковному обряду проводили, то Матушка почему-то не может эту душу найти… Я ведь тебя тоже в гробу в Приют привез… Помнишь?
Федор закрутил головой, осторожно затянулся и выпустил бледное облачко дыма.
– Помнишь, как от Матушки пахнет? – спросил Василь.
– Да… Мокрым железом и жимолостью…
– Вот так же и от тебя пахло, пока ты не высмертился. Ой-йею, как же долго я тебя искал! Сколько кладбищ на юге России исходил, погостов… Все обнюхал, как пес бродячий! А мне ночами Матушка все шептала: ищи да ищи…
– И мне шептала, про детей моих песни грустные пела… А ты-то как сам в Приюте оказался? За тобой кто пришел?
– А меня и не хоронили… – грустно вздохнул цыган. – Ты, Федор Кузьмич, много не спрашивай, а просто будь, раз такую возможность дали. Все, тпр-р-р-р, дальше телега не проедет. Бери лопату и пошли.
Федор послушался, закинул на плечо инструмент, а другой рукой схватил старый свечной фонарик.
Снегу навалило почти по колено. Тяжело продираясь сквозь стужу, двое шагали в поисках родной крови. Василь, как собака, нюхал воздух и мотал головой. Федор находил такое поведение жутким, но вскоре сам по-собачьи пустил нос по ветру. Вздох – железо, вздох – жимолость, шаг – железо, шаг – жимолость.
Так они и добрели до заснеженной могилки: ни ограды, ни скамеек – лишь скромный деревянный крест и три имени: София, Василий и Лукерья.
– Х-ха, ой-йею! Сестру Лучка зовут, а с братцем мы тезки, стало быть! Ну дела… А ты не говорил.
– А ты и не спрашивал…
– Твоя правда! Ну, ой-йею, давай копать. Не терпится мне поговорить с ними, с родимыми. Х-ха, это ж надо – тезки!
Федора ужасно разозлило, что Василь для себя уже окончательно определил родство, что вот с этим плодом греха его, Федора, жене и детям придется делить вечность. Где-то в глубине души тлела здравая мысль, что неплохо бы цыгану ответить благодарностью, но обжигающий стыд перед собственным грехом, неприязнь к бродячему племени, отвращение к собственной беспомощности в посмертии – все это кипятило ярость.
Василь копал самозабвенно, на совесть, и все щебетал нежные глупости про брата и сестру. Старался не отставать и Федор, но сил ему придавала злость.
Мерзлый глинозем не
