Благодать - Пол Линч
Великая рука дождя замахивается с востока. Она считает пройденные дни, прикидывает, сколько их еще впереди, пытается видеть каждую бусину, что падает на нее, так, словно можно увидеть столько жизней.
Разгадай загадку, что идет вверх, когда падает дождь?
На дороге подвертывается ей удача, подкова, лежащая в грязи у канавы. Удивительно, что ее никто до сих пор не подобрал. Она склоняется и вдруг всматривается в глубь канавы, словно залег в ней некий ужас, хотя это не более чем призрак мысли, думает она, игра света, хватает подкову и идет дальше. И все же, думает она. На канавы посматривает с подозрением, но то было тогда, а это теперь, мертвые подъяли себя из канав и удалились, уж куда там они удаляются.
Сзади бренчит по дороге коляска, останавливается, чуть опередив. Предложению подбросить она рада. Мужчина, лоб сложен в морщины, табачные зубы и уменье крениться, не падая.
Говорит, не подбросить ли тебя?
Она не отвечает ему на вопросы, и он всматривается в нее, бросая быстрые косые взгляды влево. Говорит, ты, что ль, из молящихся женщин? Читает старое стихотворение на ирландском, а затем говорит, что название у этого стихотворения – самое его любимое, по-английски оно означает остров из стекла. Затем он сообщает ей о трех своих самых любимых на свете местах: некий мост в округе Рат, где он вырос и где тайком удил форель, морской пейзаж, какой видал он раз на берегу в Слайго, особый тогдашний свет, словно своею рукой написал его, и лицо жены, два года как усопшей, и до чего рад я снам, потому что лишь там удается мне ее отыскивать.
Человек сворачивает на другую дорогу, а она все еще слышит голос его. Эк звенит он надеждой на грядущие дни. А затем вот это чувство, что она не вспомнит, каким он был, развеселый голос его, что дорога, какую выбрал он далее, станет у нее в уме не более чем дымкой. Она притрагивается к подкове и повторяет имена своих братьев, как молитву. Закрывает глаза и направляет мысль в полет. Чтоб неслась в небе скворцом, что возвращается.
Она вперяется в сумерки с их плутовством и знает, что ей надо поспать. Дорога подается вниз к балли из пяти-шести каменных хижин. Внезапное скрюченное чувство: она видит ольхи с ободранной корой. Бездымное небо.
Она идет между хижинами, маячат вечерние тени. Хотелось бы ей позвать в голос, бо поди знай, кто может найтись, разве ж не славно повстречать чужака, поселенца или даже воришку или пьянчугу, чем быть одной в таком вот пустом балли. Она видит, что в некоторые дома ветер натащил сырости. Странный вид кормовой свеклы, брошенной расти в мертвом огороде.
Иди дальше, думает она, прочь из этого селенья, найдется место поспать в нескольких милях отсюда. Но тьма набежала так быстро, да и ноги у нее жалуются, и ей бы хотелось присесть. И ты глянь, в последнем домике все еще навешена дверь.
На всякий случай стучит, а затем входит в дом, ложится на пустой пол у стены и укрывается плащом.
Утро смоет тьму.
Это просто он и есть, пустой дом.
Это просто сон, и вдруг нет. Кто здесь? думает она. Услышала голоса. Выкрикнул что-то мужчина – шаги у двери, может, ветер или зверь или же что похуже. Кто-то пробует попасть внутрь. Она пытается пробудиться, сесть на свой страх, как можно сесть себе на руки. Ей неведомо, надо ли ей проснуться или она уже бодрствует. Язык у ней – пьяница, не способный проверить безмолвие на прочность. Она думает, да чтоб тебя, проснись! И вот просыпается, а может, уже бодрствует, бо так темно, что и не отличить это пространство от сна, лежит, ждет, чтоб явили себя, это чувство, что в стенах прячутся люди, ухо ее слушатель неохотный, и тут она видит их, тени, обретающие очертанья в рваном кругу у огня, все спиной к ней, видит очерк женщины, втирающей глину себе в волосы и в волосы детям своим, втирает глину им в лица, еще двое мужчин натирают головы глиной, а затем один подается вперед и сует голову в огонь – пустая тьма комнаты, и вот она просыпается, комната, освеженная ледяным воздухом, что проникает в отпертую дверь, ветер, вносящий внутрь запах глины и мороси.
Быстрей на дорогу, желая солнца. Незримые воробьи чирикают мир к пробужденью, а затем яркость притрагивается и к телу ее. Аж до Беллика ее подвозит некий разъезжий умелец, способный смотреть на нее, на нее не глядя. Насвистывает своим мыслям и втихаря пододвигается на козлах, пока не соприкасается с ней. Она просит ссадить ее на краю городка. Он говорит, я этой дорогой поеду обратно дня через три-четыре, если окажешься на дороге. Дальше ее подвозят до самого Баллибофи, старый возница в телеге, бурчит всяким несусветным на своего мула. Никак не перестать ей глазеть, как вены у него точно черные пауки. Остановка у колодца напоить мула, а рядом посреди поля семь грубых крестов. Человек смотрит, как она моет волосы, как моет стопы, взгляд его возлагает на нее вопросы, каким не может она дать ответ. Хотела б сказать, я возвращаюсь домой. Я из Блэкмаунтин. Это далеко-далеко на севере, на самой верхушке Донегола. Хотела б сказать, думаешь, сам выбираешь в жизни, но мы не более чем слепые скитальцы, бредем из мига в миг, слепота наша вечно в новинку нам. И чтоб целиком это понять, необходимо принять такое, что для большинства оскорбленье. Есть лишь данность того, где ты теперь, а когда пробуешь глянуть назад, данность становится грезой. Остальное лишь болтовня с лошадьми.
Она идет, пока линия неба не превращается в лох, и она узнаёт Суилли. Встречает отзвук самой себя поюнее, здесь проходившей. Море поодаль открывает двери. В сумерках проявляются знакомые лица, и звуки речи, и то, как всякое тело движется в памяти неповторимо, каждое воспоминанье восстает в собственном изломанном свете, какой видишь коротко, но не удержать его, всякое воспоминанье крошится, словно набег одной волны на другую, оставляя прибой пустоты.
Достигнутое небо лежит за Бункраной. И как вздымаются они, круглоплечие, встречая ее, словно старые братья, ждущие один позади другого, эти холмы, что зовутся домом. Она видит, как сидят они под небом, что вечно-есть,
