Благодать - Пол Линч
Доктор Джон Аллендер впускает ее к себе в кабинет, предлагает кресло у огня, набитое конским волосом. Голос его угрюм и тих, и она показывает на свой рот и качает головой, и пытается сказать глазами, говорить я пока не могу, но вскоре, надеюсь, смогу, я целый день вас искала. Он кивает и просит принести чаю, его через миг доставляет какой-то старик, может отец его, молодой человек стал старым, не прошло и нисколько времени. Она вперяется в золоченую библиотеку доктора в обширном и неумолимом жаре очага, акварели на стенах – некая приглушенная неподвижная Ирландия. Жестом просит она чего-то, на чем писать. Чуть погодя он опирается локтем о каминную полку и читает, что она написала.
Я видела вас Тогда на Улице. Вы, Доктор, показались мне Человеком Правдивым. Я не могла их оставить. Не знала как. Его Слова имели Власть надо мной. Не могла думать своей головой. Боюсь, они могут за мной прийти. Вы поможете?
Когда он заговаривает, она осознаёт, что он умеет смотреть на нее, на нее не глядя. Он говорит, такие вот типы винят Бога в чем угодно. Они Бога винят за погоду, что истребляет эту землю, за дождь и ветер и за дрянь зимнего света, что затемняет страну круглый год. Ибо что есть свет, если не естественный посланник Бога, а значит, в Ирландии Бог отсутствует.
Направлена ли на нее насмешка у него в голосе, она не уверена. Он выходит из комнаты и призывает старика, и она думает, беги прочь. Человек возвращается с темным плащом и парой женских сапожек. Она пытается от них отказаться, но он качает головой и говорит, они старые и неношеные и в них нет нужды. Тут не тропики.
И, лишь оказавшись уже на посветлевшей дороге, она замечает, что доктор положил ей в карман монету.
VIII. Черная гора
Эти одинокие дороги, где движенье пешком происходит под свой собственный счет. Три-четыре-пять-шесть, руки-плечи-ладони-стопы. Зрелище неба ведет ее к северу и час за часом воссоздает день. Она рада плащу. Сейчас в драном небе мир, но то, что собирается против солнца, вскоре развяжет войну дождя.
Столь многих не стало, думает она. Исчезли босяки, кто ордами хаживали по дорогам страны. Безмолвие нарушаемо лишь телегою или экипажем, те распугивают тишину суматохою лошадей. Низинные дороги ведут ее через селенья, где торфяной дым, бывает, дает знак об одном-двух обитателях, затуманенное лицо, замеченное сквозь стекло, или, может, старик выбирается поглядеть, кто она, глаза, говорящие, я слишком стар и не помру и слишком устал и не уйду. Есть и селенья, которые необходимо преодолевать, поспешая, где глинобитные хижины и лачуги сбиваются вместе в непроизнесенном горе. Никакого тут более вавилона болтовни, детей и животных, словно ветер унес их прочь.
Она проходит сквозь каждый город, скрестив руки и с видом занятым, просто на случай, если кто-то решит тебе докучать. Указатели гласят Атенри, Мулоу, Каррик-он-Шеннон. Никакого лиха с ней не случается, кроме, бывает, ребенка-попрошайки, кто тянет ее за рукав, или праздного сидельца, кто тянет одним лишь взглядом. Городок за городком, люди торгуют пахтой и клубнями, корзины их изобилуют зимнею зеленью, дети катают друг дружку в тачках по грязи. Она всматривается в проулки и крыльца и просит не вспоминать о том, что́ там собиралось, как висели на каждом углу эти хрупкие взгляды, что молили тебя о пенни или плошке еды. Теперь в тех пустых местах дует ветер.
Как туго скручены тьмою пружины ночи, думает она. Эта тишь, что молвит непривычное. Но уж во всяком разе, думает она, можно выбрать себе пустой дом. Ей нравится спать в домах поменьше, где до сих пор на петлях есть дверь и ветер не насылает свои зловредные мысли. И все ж, ох уж эти сны. Однажды ночью ей грезится тошнотворный запах, нечто вроде заплесневелой кукурузы, она просыпается, и что-то ей говорит, что это запах могил. Она встает и шагает дорогою дальше, в рассвет, на саваны тьмы, что лежат на полях, глядеть не станет.
То и дело возникают люди, идущие с ней вместе. Молодой человек, за два дня преодолевающий трехдневный путь до Драмшанбо, повидать своего новорожденного сына, у меня час или два будет, говорит он, и мне пора. Старуха, бродящая по дорогам едва ль не год в поисках сына. Они делят с ней еду, картошку с шелковистым маслом, каплю пахты. Говорят обо всяком простом, о боли в пятках или о паре сапог, какие пора подлатать, но о безмолвии ее никто не спрашивает, бо женщина в черном уж точно паломница, а может, скорбит, а кто ж нет в эти дни, думает она, вся страна горюет, и даже вороны, кому с полей достается вдоволь, наверняка помнят свою сгинувшую братию. Эк облекают они собою деревья, словно разгневанные священники, грают на нее, в точности Отец.
Она спит под раскрывшим крыла платаном и просыпается, заслышав, как женщины отбивают белье на берегу озера, чувствует себя среди них словно все еще в общине, уют разговоров, женский уют. Порой видит она пенный рот Отца, что возникает на дороге бессловесно. Погода вскоре повернет на зимний холод, и все-таки есть легкость в каждом шаге к северу. Сгущаются, как и всегда, холмы вдали, укоренные и покойные старики, морщинистые от света. Ноги мои крепки, как кузнечные клещи, думает она. Ступни мои – мулы, что месят глину. Два-три-четыре-пять, как же странно жить опять.
В лесах дальше к северу она встречает ватагу бродячих детей. Одичалые и замурзанные, стоят они в буйных вихрах, но замечает она глаза их, глаза, что устремляются к тебе несчастным взглядом собаки. Ни единого взрослого среди них. Живут по убогим шалашам, собранным из елового горбыля, и она делит с ними свой хлеб и спит с ними ночь, смотрит, как ковыляет один, так и не наученный ходить как следует. Один мальчик все спрашивает ее и спрашивает. Как думаешь, Фин Маккул прячется в горах? Как думаешь, он того и гляди вернется и спасет Ирландию? Она собирается уходить,
