Благодать - Пол Линч
Вот когда видит она его. Призрак Барта в дожде.
Наблюдает она, как влечется через двор, едва волоча ноги, Мэри Уоррен, как двигается она сквозь мир, не замечая взглядов, что хлещут ее. Вот Мэри Уоррен подходит к ней, нянча сиротку-ягненка, словно это дитя, поит его из бутылочки, громадные руки ее умело нежны. Она слыхала, как Мэри Уоррен рыдала всю ночь, когда издохла мать ягненка. Мэри Уоррен тихонечко тянет ягненка за розово-белые ушки, и ягнячьи черные глазки-пуговки закрываются от восторга. Она стоит и смотрит на Мэри Уоррен, и внезапное знание осеняет ее. У Мэри Уоррен когда-то было дитя.
Мэри Уоррен говорит, Энн Бойс говорит, люди в Нокшейне продавали нарубленные гробы на дрова. Ходили по дворам, выспрашивали. Энн Бойс говорит, приходили и сюда, и она видала могильщика, который говорит, что они повсюду костей наоставляли, все равно что собака. Кто-то оставил выкопанный череп посреди поля. Чья-то голова – вообрази.
Грейс перестает слушать, бо лик Отцов занимает все ее мысли. Как бросил он взгляд на нее при первой молитве, взгляд обвиняющий, враждебный. То же будет на вечерней молитве и за ужином. Эк человек способен смотреть на тебя при всех двояко. Эк заставляет ее осознавать все ее движенья, как ходит она, как сидит, как произносится каждая мысль у ней в голове. Она глядит на поле и видит Отцову голову, отрубленную на тарелке, и серую ворону, что выклевывает ему глаза.
Серая ворона говорит, враки, враки.
Вдруг Мэри Уоррен прекращает лопотать и тянет к Грейс руку. Рот у нее вычерчивает слово предостереженья, однако не произносит его, глаза ее смотрят, как Отец и Мэри Ишал идут к ним без улыбки, Мэри Ишал – скрестив руки, Мэри Ишал цокает языком, проходя мимо Грейс, словно объявляя, что грехи ее остаются неисповеданными.
Трудно сказать, который час, когда идет она к нему в комнату, его дверь гладко открывается в заключенную внутри тьму, Отцов выжидающий очерк – другой извод тьмы.
Она думает, толку-то в твоем возвращенье, ты же знаешь, что это.
Она думает, все грехи с тобой, как тебе жить без исповеди?
Она склоняет колени пред ним и зажмуривается от уже-тьмы, будто, закрыв глаза, можно зажмурить и слух, бо если сейчас услышишь его, обязана будешь следовать его воле или же выбрать не следовать ей, и тогда окажешься на дороге, крысой в канаве, не лучше, чем прежде.
Он говорит, ты вынудила меня ждать. Затем говорит, сними одежду свою, дочерь. Дыханье его, словно пес, неотступно к ней придвигается, звук его движений следует за песьим дыханьем, и ей кажется, что она чует, как в каждом движенье свернулась расправа, готова стать осязаемой, кулак или пинок в голову. Она напрягается перед ударом и не осмеливается открыть глаз, но то, что происходит, безмолвие, а затем желтизна-мягкость озаряет ей веки, она открывает глаза и видит, что он зажег лампу, распростер глянец света вокруг своего тела, словно последний свет над старыми утомленными холмами.
Долго смотрит он на нее. Говорит, боюсь, ты прошлой ночью привела сюда с собой нечистого. Боюсь, он здесь среди нас, разводит ложь, недоверие, подозрительность. Это нечистый владеет твоим языком. Это нечистый пойдет с тобой, когда я отправлю тебя на дорогу. Подумай об этом. Душа твоя в аду.
Ее глаза говорят, как может так быть, что у мужчины власть над твоей душой, но ты располагаешь собственным телом, женщина должна быть способна молиться Богу день напролет, не будучи Ему женой.
Думает, а если ты поняла все неверно про Бога и про Отца, при всем, что ты натворила, что Отец все-таки свят и святы все люди вокруг него, а проклята будешь ты.
Высматривает в лице у Отца ответ, разглядывает его волосатые уши, лицо его мятое, его глаза, что впивают кожу ее, руки, способные ее избить.
Вот тут-то он и кричит. Пошла вон.
Назавтра день приносит мерзкую полутьму, словно зиму. Она проводит день на камне, у всех на виду. Нет ей дела, кто там застанет ее за куреньем. Сроду не чувствовала она себя так далеко от Бога, так далеко от жизни, какой хочет жить. Разглядывает разломленный небесный свет и видит в дальней дали брешь между землею и небесами. Потягивая трубку, выдыхая голубой дым, что прочерчивает в небе ее угрызенья. Думает, осталась всего щепоть табаку, но Хенри Благ прозванье свое оправдает.
Отец нынче ходит по общине с раздраженьем в крови, эк взгляд его бессонный бродил по ней в то утро. Эк остановил он гул молитвы и вперился в нее. Эк сказал, есть среди нас та, кто отказывается исповедоваться. Как поворотился к ней прежде прочих. Попросишь ты полной исповеди. Это последний раз, когда велю тебе.
Мэри Банни, выветренная до щепки, отказывается есть. Мэри Банни что ни день со своими значеньицами, как сербает она лишь наперсточек супа, ест лишь корку хлеба, словно в прозиманье Божием последних лет не хватило ей страданий, и непременно надо морить себя, потому что кто-то другой не исповедан. Мэри Треллик рассказывает всем, кто готов слушать, о своих виденьях конца, что принесет перекати-огонь.
Она думает, как можешь ты ему отказывать, он столько всего сделал для тебя, для жизни твоей здесь в общине, пища, что дана была тебе, разве женщины здешние не святы во всем, что делают? Чего ж им нетрудно делать то, чего от них требуют? Не ты ли по сию пору осквернена была нечистым?
Хенри Благ находит ее на поле, она жестом просит у него табаку, и он угощает. Говорит, у нас нынче утром опять головой назад роды. Третьего ягненка в этом году теряем, прокляты мы невезеньем.
Об этом она размышляет. Хотела бы знать, что происходит с душой, какой отказано в рожденье, и почему такое случается? Что ж это за Бог, раз вот так передумывает, дает душе врасти в тело, а затем в последний миг пресекает? Бродит ли душа, страдая утратой некой невыразимой части себя, вроде как
