Благодать - Пол Линч
Она идет, охваченная восторгом, свет Божий в каждой мысли и каждом шаге. Состоится исповедь, а за нею истинная благодать. Она думает о скорби своей, обо всех грехах жизни и как они взаимосвязаны, один грех с другим, пока тяжесть их цепи не утащит тебя к карам адским. Сегодня сон не придет, зато завтра будет покой. Она отправляется к своему камню и сидит на нем, прижав колени к груди, украдкой пуская трубочный дым, наблюдает, как вечер клонится книзу, собирая последний свет. Ей вдруг неймется. Она видит фигуру Мэри Ишал, она идет с Отцом. Заботливая Мэри Ишал с фонарем сопровождает Отца, и о чем это они там шепчутся? Несомненно, Мэри Ишал просит Отца исповедовать ее. Эк оно выходит, что эта женщина привносит отравленную мысль во всякий миг блага.
Другие не ходят к нему раньше полуночи. Из церкви в отдалении она слышит, как часы бьют семь. Подожди, дочерь. Комната – недреманное безмолвие, всякое ухо настроено на ее шаги, когда встает она и идет к хижине Отца. Рука ее ночной орхидеей на щеколде его двери. Внутри же выжидательный свечной свет, однако видит она тень Отцову, прямую в кресле, озаренную ночной синью окна.
Он говорит, подожди еще, дочерь, затем приходи.
Она возвращается к себе и слышит в безмолвии осужденье. Они подумают, что он отказался тебя исповедовать. Наблюдает этот долгий час ночи. Наблюдает черноту комнаты и что́ залегает под нею, вечно одна и та же тьма, думает она. Если чернота грех, а свет благословение, значит свету и тьме никогда нельзя смешиваться, а все ж смешиваются они, рассвет и закат не отдельны, но в равной мере принимают в себя свет и тьму. Ей слышно жужжанье слов Мэри Уоррен, которые обращает она во сне к небесам, как грезит о всякой чепухе, какую обсуждать завтра, о свинье с волчьей головой или о летучей мыши, порхающей без крыльев. Милая Мэри Уоррен, глупая и лживая.
Мэри Ишал подбирается к его комнате… это лишь мысль, но лишние полчаса не жди, думает она. Руки на ощупь прокладывают ей путь в грешной тьме, пока не отыскивает она его дверь и не открывает ее. Комната проста в ночном багрянце, что озаряет комнату из махонького окна и окутывает его сидящую фигуру. Она томится по глазам его, чтоб освободили они ее от этих грез, какие воют в ночи. Освободили речь ее, бо хочет она теперь говорить, не о том, что было или что видала она, а о всяком простом, об этом мире, каков он есть.
Голос его добирается к ней шепотом.
Склони колени, дочерь.
Затем говорит, мы так долго этого ждали.
Затем говорит, сними одежду с себя, дочерь.
Его слова поражают ее, словно вопрос, на какой нет ответа. Она следит теперь за тем, что пробуждается в его молчании, в его очерке, он встает и движется к ней, черная его фигура не свет Божий вовсе, а непроизносимая тьма, и она не в силах дышать, не в силах двигаться, рука, что тянется коснуться ее плеча, – рука старика, змеиное касанье или клеймо огня, рука его мягка на плече ее, однако же отшатывается она, словно ее ударили.
Он отступает, шепчет, успокойся, дочерь.
Все время прошедшее и последующее замирает в этой комнате, брешь между ними – неведомая пустота, в коей ничто не проявлено и все проявляется, и это голос Божий, ревущий лев, и великое безмолвие природы, брешь между небесами и землею. Долгий миг, и ей кажется, что он промеряет каждую ее мысль.
Говорит вновь, сними одежду с себя, дочерь.
Она чует его достигающее дыханье, он опять приближается к ней, хлеб, молоко и какой-то кислый запах. Чувствует его взгляд без всякой нужды видеть его, а затем он останавливается и отходит к окну. Тянется к лампе и зажигает ее, повертывается и мечет в нее взгляд. Долго смотрят они друг на друга. Она хочет встать с колен, но не может, всматривается в линии, паутиной исчерчивающие его глаза, и задумывается, не настигла ли его вдруг старость, волосы и борода седее обыкновенного, спина самую малость согбенна.
Он говорит, отчего не делаешь, как тебе велено?
Глаза ее отвечают, какое отношение тело мое имеет к моей исповеди? Никогда о таком не слыхала.
Он говорит, ты невежественное дитя, жалкая тварь, червь, отребье, извлеченное из канавы, безбожница и грешница – скажи мне, что знаешь ты о воле Божией?
Ее глаза отвечают, я знаю, что вновь жива, но с волей Божией это может ничего общего и не иметь.
Он говорит, ты жива благодаря мне, я дал тебе эту силу – если б не пришел я за тобой, ты б сейчас была в аду, погибала б ежедневной погибелью. Если б не я, ты б лежала в могиле, те копатели закидали б тебя землей, в рот тебе, в глаза, под груз земли б заточили тебя с грехом твоим вместе…
Он умолкает.
Ее глаза отвечают, так чего Бог хочет от моего тела, коли уже им владеет?
Он говорит, ты ведешь себя так, будто знаешь волю Божию, но воля Его тебе неведома, Бога ты можешь познать лишь через тех, кто вещает от Его имени.
Ее глаза отвечают, я знаю: то, чего хочет Бог, и то, чего хочет человек, не одно и то же. С чего Богу хотеть того же, чего хочет человек? С чего Богу вести себя как человеку со всеми разнообразными скорбями его?
Миг он безмолвствует. Затем говорит, я знаю, нечистый навещает тебя, когда ты спишь, вот почему просыпаешься ты, что ни ночь, от собственного крика.
Ее глаза отвечают, то, чего хочешь ты от меня, грех.
Наконец он отводит от нее взгляд. Говорит, ты пришла сюда за исповедью, но не предлагаешь ее. Принимается медленно опускаться на свой тюфяк, машет рукой, чтоб уходила. Слышит она лишь вздохи старика. Видит себя на коленях, раздумывает, согрешала ли она, раздумывает, почему чувствует в себе столько стыда, дальше ли она теперь от благодати или нет. Вдруг он садится и вперяется в нее, тянется к лампе и ее задувает. Голос его громок во тьме.
Пошла вон.
Звук сильного дождя сквозь тьму – холодная рука, стискивающая ее. И ныне, и присно, и во веки веков[64]. Мысль выпадает из молитвы, пока не остается слышен
