Человек, обманувший дьявола. Неполживые истории - Михаил Юрьевич Харитонов
Я набрался наглости и спросил, что это.
– То рожа твоя дурняя, – буркнул Никитич. – У кырзачи переобуйся… турыст.
«Турыстами» Никитич называл всех горожан. В его устах это слово звучало чрезвычайно презрительно. Меня он так называл тогда, когда считал, что я недопустимо туплю.
Колдун кивком указал мне на огромные кирзовые сапоги, которые, по-видимому, тоже принес из сарая. Сгреб свои лопаты и пошел к речке – откуда, как я понял, собрался копать канаву мне навстречу.
– Поперек улезть – это лежа, что ли?.. – совсем глупо сказал я Никитичу в спину, но колдун не удостоил меня ответом. То ли не услышал (что вряд ли – слух у старика был отменный), то ли решил, что вопрос внимания не заслуживает.
На самом деле Никитич не бука и не прочь поговорить. Но не любит, когда его перебивают или когда не понимают. Поскольку же говорит он довольно часто такое, чего сразу и не поймешь, приходится или переспрашивать, или молча мотать на ус, чтобы разобраться как-нибудь впоследствии. Первого Никитич не любит, а второе просекает на раз и моментально замолкает. Хорошо, если просто замолкает, а не с каверзой. Однажды в подобной ситуации он мне пожелал, чтобы мне не икалось. На обратном пути в Москву на меня напала злая икота, которая не проходила, пока я не вошел в квартиру и не снял куртку.
И это была еще безобидная каверза. Обидную он мне показал, когда я – тогда еще совсем зеленый и не знавший его правил – задумал приехать к нему с друзьями. Я надеялся, что посторонние люди смогут запомнить дорогу и я не буду зависеть от настроения Никитича. Ага, как же. Я ничего не помню о той поездке. Совсем ничего, как отрезало. Потом я месяц маялся, прокручивая в голове ролик: вот мы с ребятами – я, Самохин, Стэц, Луся – утрамбовываемся в раздолбанную «мазду», вот мы едем по Рязанскому, Стэц рулит левой рукой, а правой приобнимает Лусю, которая курит в окно и с чувством кроет Лужкова… Потом обрыв пленки, и сразу – розовеющий край горизонта, мы едем по грунтовке, вокруг поля, я за рулем, справа свесил подбородок на грудь Самохин. Стэц, как выяснилось, лежал бревном на заднем сиденье. Лусю мы нашли в багажнике, аккуратно свернувшуюся клубочком между ведром и мотком шланга. Она проснулась только через час, когда я уже совсем перестал понимать, что делать и кто виноват… Самое интересное, что все остались довольны – всем запомнилось, что с ними случилось что-то хорошее и они поняли что-то важное. Судя по всему, так оно и было, потому что через пару дней Луська бросила Стэца и курить, потом Стэц уехал в Воронеж, а Самохин уволился из ЧОПа и пошел работать осветителем на экспериментальную киностудию, где и посейчас пропадает. Мне же просто приснился Никитич. И сказал, чтобы я больше никогда и ни при каких обстоятельствах не возил к нему туристов. Хотя, вообще-то, он выразился грубее. Надо сказать, наяву от него я таких слов не слышал никогда и до сих пор не уверен, сказал ли это мне сам Никитич или мое подсознание так перевело. Да и вообще – в конце концов, это мог быть просто сон, а не колдовское послание. Расспросить Никитича я так и не решился.
Я тяжело вздохнул, с силой воткнул злополучную лопату в землю, взял кирзачи и уселся на удачно оказавшийся поблизости сосновый кругляк. В одном Никитич был заведомо прав – обувь надо было сменить. Куртка со штанами, конечно, тоже испачкаются, но их и не жалко, они для подобных работ и предназначены. Закончу возиться в грязи – почищу, а дома постираю. Ноги же, стопы – другое дело. При такой работе да по такой погоде застудиться очень легко. А со здоровьем не шутят.
Поэтому я быстро скинул ботинки, снял носки, которые показались мне уже несколько подмокшими, и принялся наматывать на ноги толстые фланелевые портянки, что предсказуемо обнаружились в кирзачах. Сухая мягкая ткань приятно облегла стопу, и я подумал, что, может быть, сюрреалистичный инструмент, выданный мне Никитичем, не так уж и плох. По крайней мере, лопата легкая, да и черенок у нее заполирован. Как-нибудь приспособлюсь ею орудовать. В конце концов, колдун ничего не делает случайно или чтобы просто помучить. Если уж навязал мне такую кривулину – значит, в этом есть какой-то высший смысл, мне пока что недоступный.
Утешив себя такими рассуждениями, я натянул кирзачи, подхватил херакалу и отправился размечать фронт работ. Лаконичное задание Никитича не запомнить было невозможно, но мне нравилось делать все обстоятельно, по плану – так, чтобы перед взором (по возможности не только мысленным) находились все нужные вехи и ориентиры. Поэтому для начала я решил провести в дерне две борозды, между которыми и проляжет моя часть канавы.
К моему удивлению – и немалому облегчению, – херакала оказалась гораздо практичнее, чем это можно было предположить по ее виду. Кривая лопата резала дерн, как хорошо заточенный нож. Но что поразило меня гораздо больше – она и втыкалась в землю, и вытаскивалась оттуда с необычной, почти невозможной легкостью. Мокрый суглинок совершенно не прилипал к штыку!
Заинтересовавшись, я подверг лопату пристальному осмотру. Выяснилось, что штык обработан особым образом – так, как иногда обрабатывают клинки элитных кухонных ножей. Поверхность металла была покрыта частой насечкой из тонких бороздок, перпендикулярных основной режущей кромке. Благодаря такой обработке фактическая площадь контакта инструмента и разрезаемого материала уменьшается, да к тому же еще и разбивается на отдельные мелкие фрагменты. В результате материал липнет к инструменту существенно меньше.
Однако, на мой взгляд, хитрость с бороздками все же не объясняла эффекта даже наполовину. Одно дело ломтики огурца или помидора с ножа стряхнуть и совсем другое – сбросить с лопаты широкий пласт плотной влажной землицы. Сейчас, на этапе разметки, особой нужды в подобных действиях не было, но я специально копнул несколько раз на всю длину штыка, чтобы, как говорится, оценить масштабы явления. Масштабы впечатляли – пласты суглинка сбрасывались с лопасти как мокрый песок. То есть пласт любого размера держался на лопате ровно столько, сколько нужно
