Человек, обманувший дьявола. Неполживые истории - Михаил Юрьевич Харитонов
А потом я услышал музыку. Барабан и флейту.
Нисколько не удивившись, я воодушевился еще больше. Ритмичная мелодия, бодрая и задорная, звучала гимном мне и моей работе, заставляя работать еще быстрее и энергичней.
Дальше было счастье, а за ним – ничего.
* * *
Очнулся я от холода.
Веки разлепились с трудом – как склеенные. Вокруг плавал полумрак и пахло сырыми досками, как в остывшей бане.
Осознав, что лежу на тахте, я попытался шевельнуться и едва не взвыл. Все тело ныло, казалось неудобным и каким-то чужим. Любое движение причиняло боль – не слишком сильную, но с очень неприятным оттенком, как будто все мышцы, связки и сухожилия застыли, затвердели. И малейшая попытка пошевелиться ощущалась так, будто что-то во мне с болью гнется.
И еще я мерз. Мерз изнутри. Воздух был теплым, я это чувствовал кожей. Холод шел изнутри, откуда-то из живота.
Поднимающуюся панику прекратил картавый скрип двери и окрик Никитича:
– Лежи! Або сцать хошь?
– Нет… Что со мной? – Говорить было неудобно. Губы не слушались, ребра не хотели подниматься, в горле мешался какой-то комок.
– Перепрацував и знутри згорев. Туры-ы-ыст.
Я попытался что-то сказать насчет своей тренированности, но не получилось: очень мешал комок.
Никитич, однако, что-то понял.
– Фызкультура ваша – … – Колдун заменил скверное слово паузой, но не понять его было невозможно. – Мяса на руках расце, та у средине пусто. До раницы оклемаешься, коли слухать мене будешь.
Сильные руки колдуна взяли меня за плечи и подняли в сидячее положение. Стон я почти сдержал, но Никитич что-то услышал и усмехнулся:
– Не пискуй. Не так табе хреново. Зраз выпьешь, легчей буде.
– Меня как будто толпой били… – Я наконец проглотил комок.
– Коли бьют, – деловито заметил колдун, – это ниче. Один одному мешае, болше пихавяся, чем справу робят. Горше, коли топчут. Звусим дрянно – коли урвут на частки. Табя на частки урвали?
Я попытался покрутить головой и снова застонал, так стрельнуло в шею.
– Тады пей зараз, – велел Никитич и без церемоний зажал мне пальцами нос. Пришлось открыть рот, куда Никитич немедленно влил какую-то смесь, необыкновенно гадкую на вкус. Я ее чуть не выплюнул, но колдун тут же смял мое лицо в пясти, так что разжать челюсти я не смог. Выхода не было, и я проглотил тошнотворную микстуру. В желудке она, впрочем, растворилась без последствий, а противный привкус пропал через пару секунд.
Сразу стало очень легко. Я хотел сказать Никитичу что-то хорошее, но голова закружилась, и я почувствовал, что уплываю. Никитич еще что-то говорил мне (а может, творил волшбу), но я уже не разбирал слов; меня плавно уносило в какие-то уютные дали. Сопротивляться этому у меня не было ни сил, ни желания – и я отключился.
* * *
Второе пробуждение оказалось несколько приятнее первого. Обнаружил я себя там же, где и в прошлый раз, но уже не чувствовал себя одним сплошным синяком. Отчаянно хотелось до ветру – собственно, от этого желания я и проснулся.
Я был голым – и, судя по ощущениям, чистым. Похоже, пока я валялся в бессознанке, колдун меня раздел и вымыл. Сначала я умилился, а потом вспомнил, что Никитич по приезде всегда гонит меня в баню. Еще он как-то обмолвился, что обоняние у волотов звериное, а «русский дух» им особенно бьет в нос. Так что, похоже, пожалел он не столько меня, сколько себя любимого… Впрочем, жаловаться мне не на что. Вымыл – спасибо.
Я встал. Ноги слушались, хотя с ними было что-то не так. С телом тоже. Я провел рукой по груди и почувствовал, как выпирают ребра. Живот опал ямкой. Руки и ноги хоть и остались на месте, но изрядно отощали. Похоже, я потерял килограммов пять живого веса как минимум.
За окном стояли светлые предутренние сумерки. В их свете я разглядел огромную рубаху, висевшую на гвозде. Для меня она могла бы послужить чем-то вроде халата, хотя Никитичу была явно маловата. Судя по всему, колдун из нее вырос лет двадцать или тридцать назад, но по хомячьей привычке не выкинул, а запас на всякий случай.
Внизу стояли резиновые китайские шлепки.
Рубаха оказалась фланелевой и довольно теплой. Кое-как закутавшись в нее и закатав рукава, я, чертыхаясь, вдел ноги в холодные резинки. Шлепанцы были мне не по ноге – слишком большие, но ходить можно и в таких.
Мочевой пузырь снова напомнил о себе, требуя немедленного опорожнения. Где сортир, я примерно помнил, но переться на другой конец участка не хотелось. К тому же сам Никитич всегда справлял малую нужду возле сарая, где крапива, и меня в свое время отправил за этим делом именно туда.
Я прошмыгнул через веранду – там никого не было – и вышел на крыльцо. Сразу стало холодно, а резь в пузыре вдруг стала невыносимой. Я едва добежал до сарая.
Когда я вернулся, веранда больше не пустовала. На продавленном кресле расположился Никитич. Рядом с ним стоял кургузый столик с самоваром – настоящим, с хромовым сапогом на трубе. Более того, самовар, судя по звуку, кипел – а вообще-то, самовар вскипает как минимум за полчаса, а то и за час. Да и сам вид старого колдуна был такой, будто он сидит здесь уже давно. Я решил, что Никитич отвел мне глаза, когда я бегал к сараю.
Завидев меня, колдун сделал жест рукой – дескать, садись, пока приглашают. Я не заставил себя долго ждать: хотя веранда была основательно застеклена, да и несколько подогрета закипевшим самоваром, но холод в животе не отпускал. Чай был бы кстати.
На столике с другой стороны от самовара стояла вторая кружка, поменьше, уже с заварочной ложкой-контейнером в ней. Судя по всему, эту кружку Никитич приготовил для меня. Усевшись за стол, я наполнил ее кипятком, обхватил ладонями и уставился на колдуна мимо самовара.
– Так воду мы с огорода спустили?
– Та й табе не кашлять… Коля, – зло процедил колдун.
– Доброе утро… доброй раницы, Никитич, – пробормотал я, изо всех сил изображая раскаяние. Никитич любил церемонии и постоянно меня осаживал, когда я пытался вести разговор без необходимых вежливостей, да еще и правильно сказанных.
Не дождавшись ответа, я чуть отпил из кружки. Разумеется, горячий чай тут же попал не в то горло, и я закашлялся. Никитич немного подождал, потом легко приподнялся и от души хлопнул меня лапищей по спине – да так, что я чуть не выронил чашку. Чувство было такое,
