Андрей Щупов - Сонник Инверсанта
В какой-то из моментов она подняла на меня глаза и робко поинтересовалась:
— Как ты думаешь, что будет с нами дальше?
— Что-нибудь да будет, — я ладонью похлопал по кровати рядом с собой. — Бросай свое чтиво и беги сюда.
— Зачем?
Я не удивился и уж тем более не возмутился. Кризисы — это естественно, и все мы рано или поздно задаем окружающим этот вопрос. Этакая перчатка, бросаемая вовне, вызов, выдающий наше неравнодушие.
— Ты больна, я тоже болен. Больной больного всегда сумеет утешить.
— По-твоему, я больна? Чем же это?
Некая занозистость была налицо, и, перевернувшись на бок, я подпер щеку рукой, молча уставился на девушку. Конечно, трудно любоваться скукоженной в кресле фигурой, но на мою долю оставались коленки, а женские колени могут быть очень красивыми, если вы что-то в этом понимаете. Мне казалось, что я понимаю. И, переводя взгляд с загорелых коленей на лицо с антрацитовыми глазами, я вновь и вновь пытался поставить себя на ее место.
Что она думала обо мне?
Что она вообще такое БЫЛО?…
— Все больны, детка. — Я протяжно вздохнул. — Все, кроме грудных младенцев…
Фраза повергла ее в глубокую задумчивость, и нечто подобное испытал я сам. Гончими псами мысли мои заметались в бесплодных поисках. Кажется, я думал. А возможно, только думал, что думаю. О вселенной в целом и о себе — ее частном случае. О будущем, в котором столь ясно читалось наше прошлое. Ведь мы не воображаем свое будущее, а действительно видим. А если видим, значит, оно уже было?…
Я снова покосился в сторону Ангелины. Забавно, но пройдет какой-нибудь год, и я в состоянии буду предсказать любую ее реакцию, любое ее слово. И точно так же будет читать мое настроение она. Последние загадки исчезнут, и что останется? Если совсем ничего, то почему так славно и покойно у меня на сердце?…
Помню, одной особе женского пола, наделенной вздорным характером и вульгарным голосом, я выдал заковыристый комплимент. Комплимент она и впрямь тогда заслужила, но какая же бурная реакция последовала! Достойное поведение диктуют привычки, у нее же привычки к комплиментам не было. А потому это напоминало вздорную истерику. Что-то такое она пронзительно прокричала, пунцовея, начала отмахиваться руками. Затем минут на пять разразилась невразумительной тирадой, а в финале даже всхлипнула, промокнув глаза крепко наодеколоненным платком. Вот так я умудрился достать ее одной-единственной фразой! Позднее я не раз еще бывал на ее застольях, и неизменно в моей тарелке оказывались лучшие куски со стола.
Вероятно, чем-то подобным сумела достать меня и Ангелина. Чем именно — Бог его ведает. Но уж не коленками — это точно. И даже то, что она сейчас немного дулась на меня, было отчего-то приятно.
Как могут относиться к классному врачу? Конечно же, с уважением. А ко всем нашим горе-президентам? Да либо с неприязнью, либо никак. Во всяком случае, при жизни. А уж потом их просто воспринимают, как один из многочисленных фактов истории. Без мук и сердечного трепета. Потому что любить можно только своих. И дуться тоже. А своих всегда очень мало — пальцев двух рук едва хватает, чтобы перечесть всех. И не помогут в этом деле никакие земные достижения, не поможет технический прогресс, не поможет демократия.
Я снова похлопал ладонью по кровати. Я был великодушен, как никогда. Какая глупость играть в обиды, когда вокруг все так зыбко, когда через день в вас целятся из автоматов, когда даже из целого мира — с его морями, облаками и странами — вас в любой миг могут вышвырнуть, как нашкодившего щенка!
Я улыбнулся Анне — улыбнулся искренне. Во всяком случае, она сразу это поняла. И тут же просияла в ответ. Правда, попыталась спрятать улыбку в ладонях, но я тут же погрозил ей пальцем. Послал воздушный поцелуй и надул губы, откровенно дразня. Она съехала с кресла, на коленях двинулась ко мне.
Мы не ссорились.
Но мы помирились…
* * *Осип заявился ночью, подгадав под мое случайное пробуждение. А может, что-то такое я услышал сквозь сон и потому успел разлепить веки. Маленький человечек протискивался между пластинами жалюзи и хриплым шепотом изрыгал проклятия.
— Что тут у вас еще за хреновина? Обдерусь же весь!
Разглядев спящую Анну, он малость поутих, но наступательных интонаций не оставил.
— Какого черта ты вообще переехали? Я туда сунулся, а там никого, какие-то стекла на полу, щепки! Вы что, посуду били?
— Вроде того. Только не мы, а в нас.
— Что?! Опять? — он даже подпрыгнул на месте.
— Не волнуйся, доблестная охрана отреагировала вовремя. По крайней мере, теперь мы в безопасности.
— Ага, как же!..
— Лучше расскажи, как прошли экзамены?
— Экзамены!.. — Осип взъерошил на макушке волосы, сердито прошелся по комнате. — Какие там, к черту, экзамены! Ты мне другое объясни, с чего это я вдруг расти начал?
Если он ставил целью меня огорошить, то это ему вполне удалось.
— Разве Отсветы растут?
— Еще бы! Все в полном соответствии с твоим внутренним поведением. Ты тут что-то без меня учудил, а я отдувайся!
— Не понимаю… Объясни толком.
И он объяснил — не очень последовательно, с первого перескакивая на десятое, но в целом вполне доходчиво, так, что картинка его приключений предстала передо мной в звуке и цвете.
Как и было оговорено, курносая Клавочка взяла с собой Осипа на экзамен, спрятав в сумочку вместе с компактной стопкой заготовленных шпаргалок. Вышло это не без некоторых сложностей, поскольку сумочки дамские в большинстве своем крохотные, годные разве что для пары-тройки среднего размера яблок. Разумеется, Клава выбрала сумочку покрупнее, но и в ней Осипу было чрезвычайно тесно. Плюс духота и вынужденная неподвижность. Но худшее началось на экзамене. Услышав номер билета, Осип заученно зашуршал бумажками, выискивая нужный листок. Клапан сумочки были приоткрыт, но читать в сумраке убористые каракули Клавочки оказалось все-таки сложно. Между тем, ножка несравненной медсестрички требовательно притопывала каблучком всего в пяти-шести сантиметрах. Один притоп означал, что профессор далеко, три — предупреждали о приближении. И вот тут в самый, можно сказать, неподходящий момент Осипа начало «распирать». Он ничего не мог с собой поделать. Его словно надували воздухом, и ноги сами собой выползли через клапан наружу, а руки и плечи разошлись настолько, что перебирать нарезанные бумажные квадратики стало совершенно невозможно. В отчаянии Осип завозился, и сумочка хлопнулась набок, немедленно насторожив бдительного экзаменатора. Но ужаснее всего было то, что при падении часть шпаргалок веером выскользнула наружу — чуть ли не к ногам подбежавшего профессора.
— Что это?! — ледяной голос преподавателя не оставлял никаких надежд. — Что это, я вас спрашиваю?
Должно быть, Клавочка успела пережить клиническую смерть, потому что голос ей отказал, и она едва нашла в себе силы, чтобы просипеть невнятное:
— Я… Я не знаю…
— Вон из аудитории! — страшным шепотом прошипел профессор. — С глаз моих, дрянная девчонка!..
Только абсолютно ненормальный мужчина, по мнению Осипа, мог выговорить подобное в адрес столь очаровательной девушки. Услышав сакраментальное: «с глаз моих, из сердца вон!», Осип не выдержал. Маленький человек без того был в полном накале от тесноты и духоты, а тут еще унизительное профессорское оскорбление. Словом, жутковатый голос человека, от которого зависела судьба Клавочки, а значит, в какой-то мере и судьба Осипа, привел последнего в состояние холодного бешенства.
— Ты хочешь знать, что это? — проревел он голосом рассерженного быка. — Сейчас ты это узнаешь, старый осел!..
И под визг экзаменуемых девиц, разгребая рассыпавшиеся шпаргалки, он выбрался из сумочки на глаза остолбеневшего профессора…
— Кошмар! — восхитился я.
— Не кошмар, а дебют! — крякнул Осип. — Первый симфонический концерт Гомункулуса! Да что там! Я устроил им форменный Аустерлиц. У них ведь там всюду колбочки, скляночки, скелет стоял у доски, кости какие-то выложены на полках… И вот — этот старый пень стал швырять в меня костями. Представляешь? Берцовыми, бедренными, черепными… Ну, я и вскипел. Такую задал ему трепку, какой он и в детстве не видывал. Девицы, конечно, все в коридор повыскакивали, а я указкой вооружился и пошел свистать по всем этим колбочкам да баночкам! Все вдрызг, понятно. Заодно и старого дуралея доставал… Нет, Петруха, это надо было видеть! Загнал этого хмыря в угол и указку на манер шпаги к горлу приставил.
— А он что?
— Ясное дело, на колени повалился. Заметь, безо всякой подсказки.
— Ну, а ты?
— Что я? Сказал ему, чтобы не смел тиранить девушек, что спалю весь его институтишко, если завалит мою Клавочку. И семя, ясно дело, истреблю до седьмого колена…
