Благодать - Пол Линч
Колли говорит, какое ты желание загадала?
Она ему, я загадала, чтоб та вторая рука усохла.
Насылает теперь ненависть свою на Барта, тот болтает со священником, словно всегда был с ним знаком. Они рассуждают о напасти. Она слышит, что священник говорит, дерево, увешанное своими же плодами, ломает ветку, стоит прийти зиме. Величие, вот что ведет к своей же погибели. Вот что обнаружат они.
Она прикидывает, о ком это он толкует, священники только и делают, что сыплют расхожей мудростью.
Их приводят в дом трех гробов. Там двое мужчин в белых рубашках и жилетках, три женщины и мальчик. Женщина говорит тихонько, вот и померла она, Господи, пребудь с ней на небе.
Грейс пытается не смотреть на этих людей с их скорбями, мальчик бросает на нее злобный взгляд, когда она подлезает под гроб, ясеневый ящик, наполненный телом невесомого ребенка, оханье женщины с поднятием гроба. Грейс оглядывает этот дом насчет того, что тут можно украсть.
Есть в этом походе навечность, думает она. Колли не умолкает, возня с гробами – дело других людей, чего ты вообще согласилась? Она говорит, я не соглашалась, я рта не открыла ни разу. Никогда не было ей так неловко, нести гроб какого-то ребенка, которого не знала, а все вокруг на тебя смотрят. Взглядом пожирает она землю, пожирает деревья, пожирает небо, словно прося, чтоб забрали ее отсюда. Думает, как далеко до погоста? Почему Барт не спросил? И во что мы ввязались, таскать гробы чужих людей? Всякий раз, как ни глянет, видит, что мальчишка на нее пялится. Она пытается вообразить жизнь ребенка, которого несет, вообразить, как этот ребенок занят всяким-разным, но любая картинка у нее в уме – образ ее самой, или это Бран, или Финбар, выбегают за дверь, валятся наземь, сидят ревут, или же она видит, как они тягают за хвост рыжего кота, пока рыжий кот не удирает, потому что так коты себя и ведут, если их мучить, и вас предупреждали, но вы не слушали. Она прикидывает, всегда ли этот мальчишка, что ненавидит ее своим взглядом, будет помнить этого ребенка, которого она несет, но что случится, если мальчик вырастет и умрет, кто будет тогда помнить этого ребенка? Вдруг видит она, как устроена память, что память в конце концов рушится в великое забвенье, какое объемлет рано или поздно и ее саму, и всех в Блэкмаунтин, и всякого человека на земле, и одной этой мысли достаточно, чтобы лопнула у тебя голова.
Песнь-дым. Комната, темнеющая к огню в очаге. Они вернулись в дом, и она молча стоит у стены, смотрит, как они собрались, ненавидит песни, какие словно бы грезят печально из их ртов, ненавидит разговоры об их покойниках. Кто-то говорит, дорога их пройдена, такова воля Божья. Мальчик прожигает ее глазами. Она думает, чего Барт не замечает? Колли шепчет, ладно, пошли. Она пытается вперить в Барта прямой взгляд лиха, но Барт, кажется, вполне доволен. Она проскальзывает вдоль стены к двери, натыкается на тяжелые черные щипцы, накрывает их своим пиджаком, выскальзывает наружу в меркоть и прочь по тропе, прочь от этого гаденыша…
Барт кричит ей, чтоб погодила.
Колли говорит, хватай его за яйца щипцами этими, посмотрим, как оно ему понравится.
Она оборачивается и видит, как он достает из-под пиджака чайник. Принимается раскачивать его за ручку.
Вот мы парочка-то, говорит он. Можно решить, что мы это заранее задумали.
Нежно трепещет листва. Отпускает свой свет листва. Вот как отпускает листва свой свет, нашептывая скорбь тьме и завтрашнему тому же самому. Они идут по мосту, что отзвучивает жизнеспех воды. Вода переворачивает камни. Вода в бесконечном теченье уступает воде. Идут теперь узкой дорогой через дол со старыми деревьями, лиственница да ольха, думает она. Такие деревья скоро станут гробами. Она пытается не видеть, как саму ее кладут в такой ящик, но когда говоришь себе не смотреть на что-нибудь, ум не слушает и делает, что пожелает.
Барт толкует о том священнике, но она не хочет слушать.
Колли сплевывает. Чего он вечно решает все за нас, этот мотыгорукий, – хе! – я б священнику дал от ворот поворот, сказал бы, нахер тебя, святой отец, нам знатно было, пока эти двое с нами не потащились, мы свою дорогу знали.
Она думает о том, что с нею сделал взгляд того мальчика, как пролез в нее червяком, ненавистью и теперь извивается у нее под кожей, а она всего-то помочь пришла. И теперь вот тащит эти дурацкие щипцы, будто хоть кто-нибудь в ближайшем городке или какой-нибудь лудильщик на дороге их у нее купит.
Колли говорит, пристукни его ими по башке, покажи, кто тут главный.
Барт все еще толкует. Говорит, ты слыхала того священника, он вроде как умник. Рассказывал мне о печали Ахиллеса. Сказал, его одолела скорбь по другу его Патри… Патро… как уж там его звали, по другу Пату, и что Патова мать, или это Ахиллеса мать была, пришла и дала ему изысканную золотую пряжку, на которой вырезано было все красивое на земле, и он ненадолго стал счастлив, забыл о горе своем, представляешь…
Она хочет, чтобы он заткнулся с трепом про смерть и пряжки. Хочет… орет, ты заткнешься вообще? Весь этот дурацкий треп. Что ты знаешь об Ахиллесе и этом парняге Пате? Развел весь этот треп давеча – и огреб ответ, пинок по башке. Ты от него тупой стал, вот что. Это из-за тебя мы те гробы таскали. Ты меня не спросил вообще. Я за всю свою жизнь так по-дурацки себя не чувствовала ни разу. И вот же иду я, реву и тащу эти дурацкие щипцы, а даже не знаю, зачем они мне.
Она не замечала, что плачет, пока не сказала. С удовольствием смотрит, как лицо его комкается, обвисают брови и рот. Как погружается он в молчание. Вид на миг у него такой, будто он хочет сказать что-то, но никак не сообразит, рот открыт, а затем под нелепой подковой усов этих закрывается. Походка его словно бы загустела. Вдалеке надвигается что-то, какая-то неторопливая лошадь с повозкой.
Когда Барт заговаривает, ей кажется, что он не знает, быть ему мягким с ней или задиристым. Говорит, то, что я сказал давеча… я сказал, что незачем рассиживаться да надеяться, что все наладится. Надо налаживать все самому.
Например,
