Паромщик - Джастин Кронин
– Это я, – прошептала она. – Это я, это я…
Она бросилась к Паппи на шею и заплакала.
Тия стала частью его жизни. Не так, как бывает со взрослой дочерью, вдруг разыскавшей отца, хотя «родительское» начало тоже присутствовало. Может, это больше напоминало отношения престарелого дядюшки и любимой племянницы? На все вопросы Паппи отвечал кратко: они понимают друг друга на глубинном уровне, без всяких умствований. Две родственные души, случайно столкнувшиеся в этом мире.
Она смотрела, как работает Паппи. Это позволялось только ей; всех остальных Паппи бесцеремонно выгонял из мастерской. Его очень занимало то, что она никогда не просила разрешить ей поработать с кистью и красками и отказывалась брать уроки живописи, которые он предлагал. Но постепенно Тия перестала быть наблюдательницей и стала высказывать свои соображения, а иногда и критические замечания. Она могла сказать: «Этот оттенок красного слишком яростный», или «Не понимаю, почему ты застрял в этом углу», или «Ты сегодня выдохся. Пожалуй, стоит сделать перерыв». В ее словах не было безапелляционности; она говорила то, что видела, констатировала факты. Очень часто Тия оказывалась права, а если даже нет, ее слова заставляли Паппи глубже задумываться о своем творчестве. Образно говоря, смотреть на свои картины другими глазами.
И конечно же, где-то рядом всегда была Матерь. Наблюдательность, живой ум, постоянная потребность узнавать новое и проникать вглубь жизни делали Тию настоящим самородком и… опасностью для всех, кто окружал Паппи. Тия видела, что в доме постоянно появляются незнакомые люди, в кухне о чем-то шепчутся, а при ее появлении умолкают. Девушка понимала, что ее посвящают далеко не во все.
Настало время, когда ее положение «часто приходящей гостьи» стало тяготить хозяев, и они решили сказать обо всем напрямую. Разговор происходил в кухне. Кроме Паппи, там были Квинн, Джесс, окончательно влившаяся в сообщество, и, естественно, Матерь, которая поставила Тию перед жестким выбором: покинуть этот дом и больше никогда не возвращаться – или стать одной из них.
После слов Матери наступила тишина. Паппи знал, что сейчас под столом чьи-то пальцы сжимают рукоятку ножа.
– Спасибо, что сказали. – Голос Тии звучал тихо, но твердо. Она обращалась ко всем. – Правда, я давно догадывалась. – (От нее ждали заключительных слов.) – Какую работу вы мне поручите?
Потом она перестала приезжать. Паппи скучал по ней. Ей на два года запретили появляться на Аннексе. Таковы были правила, установленные Матерью. Тие предстояло все глубже врастать в просперианскую жизнь, пока она не сможет стать полезной для них. Прошло два года. Тия не возвращалась. Матерь ничего не рассказывала ему о ее жизни. Она выполняет порученную работу; это все, что должен знать Паппи.
На четвертый год, в один из дней, Паппи, как всегда, работал в мастерской и вдруг ощутил присутствие Тии. Он почувствовал ее так остро, словно переместился назад во времени. Они молча обнялись. Тия сказала, что приехала ненадолго. Короткий разговор с Матерью, и она вернется на Просперу. Но за те минуты, что она сумела выкроить для Паппи, Тия рассказала ему о многом. О своей жизни в городе, о людях, с которыми успела познакомиться, о квартире, где теперь жила, и о собственной галерее, начавшей пополняться произведениями. «Знал бы ты, какая жуть там собрана, – со смехом рассказывала она. – Дурная шутка. Иногда кажется, что я свихнусь от всей этой слащавости».
Как замечательно было снова слышать ее голос. Лед был сломан. С тех пор она время от времени появлялась, всегда без предупреждения, – во всяком случае, Паппи об этом не говорили. После короткого разговора (он дорожил каждым мгновением их бесед) она открывала люк и спускалась в подвал. Паппи старался не волноваться, но, конечно же, безуспешно. Он опасался не того, что Тию разоблачат. Такая мысль была просто недопустимой. Он опасался за ее истинную суть, за то, что делало Тию той, кем она была. Долго ли она сможет играть несвойственную ей роль? Так ведь недолго и сжиться с этой ролью или, потеряв себя, стать вообще никем.
Такие мысли обуревают сидящего за мольбертом Паппи. Утро только началось. Но дверь мастерской открывается. По шагам он уже знает, кто пришел.
– Доброе утро, Матерь.
Как и каждый человек, она движется сквозь пространство и время особым, присущим только ей образом. Она присутствует практически везде, но… частично, почти призрачно. Она как бы здесь и не здесь. Матерь никогда не бывает там, где ее ищут, а те, кто делает это, неизменно слышат: «Она только что ушла».
– Откуда ты узнал, что это я? – спрашивает она.
– Входи, – вместо ответа говорит Паппи.
Она встает у него за спиной, смотрит на холст:
– Это что-то интересное.
– Пусть будет «интересное». Для меня сойдет.
Он возобновляет работу. «Пришла? Ну и славненько. Стой и не мешай». Он берет с палитры порцию краски – это почти неразбавленные белила – и почти упирается носом в холст. Потом тонкой частью кисти проводит белую дугу, узкую, словно ресница. Паппи сам не понимает, что делает, но по ощущениям вроде так и должно быть.
– Паппи, я тебе мешаю?
Он проводит вторую дугу.
– Ты спрашиваешь всерьез?
– Паппи, ну прерви ненадолго этот свой творческий процесс!
Он откладывает кисть и разворачивает вертящийся стул в сторону Матери. Ему все равно, в каком положении разговаривать, однако людям нравится, когда на них смотрят, даже если смотрящий слеп.
– Я не знаю, кто из наших сейчас на месте, – говорит он.
– Речь не о них. Я пришла к тебе.
– Серьезно?
– У меня к тебе вопрос.
– А это уже что-то новенькое.
Ее тень растворяется в окружающем сером фоне. По шагам Матери Паппи понимает: она ходит взад-вперед, собираясь с мыслями.
– Как по-твоему, откуда они приходят? Все эти отзвуки? Плохие мысли?
– Разве это не по части Квинна?
– Я тебя спрашиваю.
– Ладно. – Паппи задумывается. – Откуда-то приходят – так я скажу.
– Не слишком вразумительный ответ.
– Потому что ты неправильно задала вопрос. – Он поднимает кисть, как дирижерскую палочку. – Вопрос не в том, откуда приходят отзвуки, – говорит он, – а в том, от кого.
Матерь вздыхает.
– Тебе не нравится мой ответ. Что ж, очень плохо. Если хочешь знать мое мнение, Беннету кто-то пытался что-то рассказать.
– Например?
– Не имею ни малейшего представления. Но согласись, вопрос интересный.
Паппи чувствует: от Матери несет досадой. Чем-то похоже на настоящий сквозняк из незакрытой двери.
– Тогда я задам свой вопрос, – говорит Паппи. – Может, Проктор что-то знает, а может,
