Душа для четверых - Ирина Родионова
– Хватит вам, – не выдержала Машина классная руководительница, закатывая глаза в приступе нервного тика. – Да, в параллели у вас умер мальчик, царствие ему небесное. Сердечный приступ, клапан митральный у него плохенький был, с детства лечили, наблюдали, но не спасли. Может, перед экзаменами волновался сильно, я столько раз повторяла – пересдать ЕГЭ на другой год вы сможете, а вот из петли в случае чего… Не надо мне, в общем, такого. Плохо вам – топайте к психологу или к врачу, а то вся школа на ушах, первоклашки шепчутся, господи, прости наши души грешные.
Классная, проговаривая все это, хрустела тонкими, испачканными в мелу пальцами и смотрела то в сторону, то на облезлый потолок, то в окно, лишь бы не на своих подопечных. Маша попыталась поймать ее взгляд – глазки под толстыми учительскими линзами выглядели крошечными и беззащитными. Маша снова не поверила ей.
А потом слухи разом перестали крутиться вокруг расчлененки, убийства из-за материнских долгов в пивнухе или донорства органов и сошлись на единственной версии, пересказанной столько раз, что Маша чутьем поняла – это правда.
Коля повесился.
Никто не знал почему, и слухи стремительно потекли в эту сторону, но Маша понимала, что поиски ее зашли в тупик, до правды уже не докопаешься. Может, он был бесконечно одинок, страдал без отца или ревновал мать к младшей сестре. Может, близкое окончание школы пугало его сильнее, чем Машу: экзамены, поступление и взрослая жизнь, где не будет помощи от Оксаны и надо решать все самой… Может, он уже пристрастился к выпивке или к чему покрепче, такое тоже бывало.
А может…
Только вот мысль о том, что человека далекого и, по сути, незнакомого, пусть и ходил он, растрепанный и рыжий, по тем же школьным коридорам, больше нет, ударила неожиданно хлестко. Вечерами Маша рано уходила в спальню, ложилась на кровать и рассматривала комнату, заполненную тьмой и бледными тенями. Был себе человек, покупал пирожные-корзиночки в столовой, получал тройки или пятерки, а потом повесился. И нет его, и больше никогда не будет.
Маша даже зашла в ту самую пивнуху, где работала его мать, – обычная женщина с тяжелым, набрякшим подбородком, облезлым носом и ловкими руками. Она выслушала сбивчивую Машину просьбу взвесить сто грамм сушеных кальмаров, одернула пуховый свитер и сделала все так быстро, что Маша не успела ее толком разглядеть. Никакой печати горя на лице, никаких черных запавших глаз – может, она не сильно плакала по единственному сыну, или хорошо держалась, или не раскисала ради дочери. Маша и тут не смогла ничего понять – глупо было надеяться, что она припрется и прочтет чужую женщину с первого полувзгляда, поймет ее боль, сможет найти нужные слова.
Лезть с расспросами Маша просто физически не смогла бы, а поэтому поблагодарила, взяла кулек с кальмарами и вышла на безлюдную улицу. Со скрипом качались железные листы на крыше, деревья отбивались друг от друга голыми ветвями, ветер пах снегом, стояла чернота.
Маша поежилась и выбросила пакетик в ближайшую урну.
Операция Сафара прошла хорошо, и кто-то из волонтеров – может, Галка или добросердечная Дана – даже съездил к нему, прислал в общий чат фото серой больничной стены с горящими желто-белыми окнами. Сафар стоял в одном из них, улыбался и махал рукой, будто ему не вскрывали грудную клетку, не давали наркоз, будто вырвали зуб и отпустили домой. Маша перевела немного из карманных денег в общий сбор – никакой помощи Сафар, конечно, не принял бы, но апельсинам и персиковому соку обрадовался, а палкой индюшачьей ветчины потрясал так, будто был охотником, а это – его желанная добыча.
Маша до сухости в горле переживала за него – когда шла операция, был урок русского языка, и Маша поняла почти с ужасом, что разучилась писать. Ручка в нерешительности царапала тетрадную разлиновку, Маша обгрызала с губы мертвую кожицу, а голос у доски казался далеким и гулким, как из железной трубы. Юля-моль не обращала на Машу внимания, как и все вокруг, но сегодня это было благом. Едва очнувшись от наркоза и не попадая пальцами по кнопкам, Сафар написал волонтерам: «Жив. Рад».
И Маша снова вспомнила, как пишутся буквы, и торопливо переписала с доски все до последней запятой, пока не стерли тряпкой, не уничтожили, не превратили во влажную меловую пыль. На тетради остались мокрые отпечатки ее ладоней.
Пока она беспокоилась за Сафара, умер Коля. Остались в Машиной памяти только буйная шевелюра, рассыпанные по щекам крупинки веснушек и худые плечи. Даже голоса не было – она не слышала, как он разговаривал хоть с кем-нибудь, а может, просто раньше не обращала на это внимания.
Это была первая смерть, с которой взрослая Маша столкнулась не лицом даже, так, по загривку пробежалось дыхание, но встреча потрясла. Да, Маша без конца ездила на волонтерства, забирала память покойников и переживала вспышку чужой смерти, иногда горячей и яростной, иногда сливочно-сладкой, иногда недоуменной, – не может такого быть! Но все это было издалека, как сериал или фильм, в который Маша погрузилась на вечер, пережила яркие эмоции, выдохнула и легла спать. Даже тот мужик из дачного, безвкусно обставленного домика быстро забывался – и синеватые ступни, торчащие из свернутого в рулон ковра, и собственная глухая ярость, перетекающая капля за каплей в спокойствие. Четвертинка чужой памяти, даже черной, даже с душком, растворилась в Маше без остатка – иногда ночью ей не верилось, что это было правдой и мало чем отличалось от концовки скандинавского триллера.
Здесь все было по-другому. Маша не видела, как Коля болтался в петле, не помнила выражения его лица, и даже крест, золотисто-белый, стоял на далеком кладбище невидимым, нереальным для Маши, а она поднималась по ступенькам на третий этаж, к кабинету русского, и застывала, схватившись за перила.
Несколько месяцев назад за эти же перила мог держаться и Коля.
Она находила рыжие волосы на подоконниках, которые технички часто
