Душа для четверых - Ирина Родионова
Мысль эта пугала, завораживала. Сколько бы Маша ни ездила по зову Виталия Павловича, ей как-то не думалось, что рано или поздно умрут и папа, и Оксана, и даже моль-одноклассница Юля умрет, а потом (или даже до всего этого) умрет и сама Маша. Если рыжий Коля из параллельного класса смог оборвать свою жизнь, значит, все они смертны. Смертна и Маша.
И родительская смерть из детства, почти стертая, тупая и привычная, вдруг выросла до размеров отсыпной шлаковой горы за городом, на ее вершине мелькали капли ярко-желтых самосвалов, Машиных беспрерывных мыслей. Она стояла рядом со смертью и видела ее в каждом вокруг.
Еще и Галкина мать… Маше она была незнакома, но болезнь ее казалась страшной, а теперь смерть по пятам ходила и за Сафаром, а Маше, быть может, совсем скоро пришлось бы пережить и ее, хотя человек-улыбка и не мог умереть, и не должен был…
Хотелось закричать. Маша, потрясенная, впервые выглянула в реальность, лишенную Оксаниной защиты и папиного успокаивающего голоса. А тут еще и Сахарок сорвался с цепи.
И Маша поняла, что все. Край.
Когда папа был дома, они вдвоем учились ставить уколы – на инспекцию приезжала Стасова тетка, крепко хватала Сахарка, отщипывала кожную складку и вгоняла лекарство. Сахарок орал и брыкался, но, туго перемотанный полотенцем, не мог отомстить. Обижался, улетал под кровать и сутками не показывался оттуда, даже еду не брал. Маша потом ползала под этой самой кроватью с чашкой теплой воды и проклинала мечту стать взрослой и самостоятельной.
В первый день вместе с теткой приехал и сам Стас в отглаженной рубашке и свежих джинсах, причесанный. Маша металась от Сахарка к Стасову гладко выбритому подбородку, а папа отмахивался от советов:
– Да понятно, не маленькие же.
Но уколы превращались в битву: Сахарок орал и чернел огромными глазищами, то папа, то Маша не могли удержать его ни руками, ни с помощью бедер, пока инсулиновые иглы спокойно прорывали тонкую кошачью кожу. Сахарок разодрал все предплечья, искусал все пальцы и визжал каждый раз с таким отчаянием, будто вот-вот умрет, и Маша то боялась этого, то хотела со стыдом, то просто плакала.
Стас сунул ей записку со своим номером, как было принято раньше, еще до мобильников, и это показалось на удивление романтичным. Внутри Маши в последние дни бушевало столько совершенно разных чувств, что она давно не понимала себя.
– Погулять сходим? – спросил Стас и, не дожидаясь ответа, губами прижался к ее виску.
Губы у него были теплые и чуть шершавые, как Сахаркова лысина, и Маша замерла, задохнулась, зажмурилась и долго стояла так, сжимая записку в кулаке.
Сахарок снова завизжал, и Маша вернулась в вонючую, как бы она ни мыла и ни чистила, квартиру. Уколы и витамины, удочки-игрушки, мышки из кошачьей мяты – Маша делала все, чтобы подлечить его и подружиться, но Сахарок не давался. Она все еще помнила, как кот мурчал Анне Ильиничне, и снова плакала из-за этого. Рева-корова. Нытик. Безвольная…
Этот ряд Маша продолжала до бесконечности.
А потом папа уехал, и Маше пришлось самой ставить уколы, давать Сахарку толченые таблетки и добавки, отсыпать нужную граммовку корма. Маша думала, что просто надо войти в колею, но легче не становилось. Кот оброс болячками, из которых сочилась мутная жидкость, раздирал присохшие корочки до крови, а по ночам протяжно орал из-под кровати, никому не давая спать.
Старый лоток, лоток новый и лоток специальный, на который Маша потратила столько накопленных денег, что жаль было даже вспоминать, он не признавал принципиально. Прибавить к этому ежеутреннюю уборку и мытье ковров, незаживающие кисти с тонкими бордово-черными царапинами, добавить темнеющий Оксанин взгляд и вечное молчание, которое было красноречивее всего…
А потом Сахарок понял, что этого недостаточно, и принялся драть мебель. Маша бегала за ним с криком из угла в угол, швыряла мягкими подушками, замахивалась тапкой – кот смотрел на нее с ненавистью, выгибался дугой и шипел, но продолжал раздирать когтями то кресло, то обои, то мягкие подлокотники. Рвалась ткань, торчали истрепанные нитки, отовсюду лез поролон, а Маша скупала новые когтеточки и расставляла их по опасным местам. Сахарок опрокидывал стойки, чтобы не мешались, и полосовал диван до крови – подкладка у него оказалась алая, с багряной нитью, и Маша думала, что дивану больно.
Оксана подчеркнуто не вмешивалась – Маша ведь доказывала, что это ее кот и ее ответственность, пусть теперь и разбирается. Долго стояла над продольными рваными ранами на обоях, разглядывала, будто рассчитывая, что под взглядом они затянутся, зарубцуются, а Маша от стыда боялась поднять взгляд. Она читала статьи зоопсихологов, она пыталась и криком, и шлепками, и лаской, что она только не делала.
Не работало.
Не помогало.
И когда Маша, отчаявшись, вдруг поняла, что сидит посреди комнаты на полу, рыдает и выдирает из головы волосы, что руки у нее покрыты новыми кровоточащими царапинами, а Сахарок сидит напротив и глядит с презрением, как смотрели и учителя, и одноклассники, и Оксана, и даже сама Маша смотрелась в зеркало, – она заорала так, что кота сдуло из комнаты. Побежала следом, перевернула кровать, швырнула в Сахарка матрасом, и кот заверещал, улепетывая прочь, она разбила еще что-то, и кричала, все это время кричала, и плакала, и умоляла хоть что-то, хоть как-то, она ведь живая, она не может, она…
Сбежавший кот схватился когтями за диван и, глядя бешено, беспощадно, продрал еще одну глубокую царапину.
И тогда Маша упала, и, кажется, потемнело все вокруг, и она увидела себя будто со стороны – всю черную, обездвиженную и слабую, неспособную справиться даже с жалким больным котом. Когда она снова открыла глаза, Сахарок сидел рядом и шершавым, колючим языком слизывал влагу с ее щек. Она потянулась к нему, получила новый удар лапой и снова зажмурилась.
Ей казалось, что она совсем не умеет жить.
– Приехали, – поторопила Оксана, дожидаясь, когда краснощекая и тяжело дышащая от воспоминаний Маша освободит салон.
Долго просить не пришлось – машина, газанув, уехала, а Маша осталась одна в кругу бледного
