Тимур Пулатов - Черепаха Тарази
Вместо ответа проводник вдруг вскочил и спрыгнул со своей ниши и прислушался, напрягая лицо.
— Т-с-с-с! — приложил он палец к губам и смотрел в глубину тоннеля, словно боялся, что может быть пойман кем-то и уличен.
Не желая терять времени даром, Тарази пошел по рощице, думая о том, что он скажет, если за обозрение Денгиз-хана придется платить.
«Я надеюсь, что эмир простит любопытство ученого, гостя из знатного рода…» И так далее…
III
Рощица, сквозь которую осторожно пробирался Тарази, казалась редкой. Вернее, это был парк — кусты вдоль тропинки аккуратно подрезаны, земля вокруг каждого дерева взрыхлена, а сама тропинка посыпана голубым гравием.
Кое-где, направленные в самые противоположные стороны, стояли указатели со стрелками. И когда Тарази пошел по направлению одной из них, самой длинной, то наткнулся на забор, к которому была прислонена деревянная тачка с большим колесом.
«Видимо, эти стрелки указывают рабочим, где лежат их инструменты», подумал наш путешественник и решил просто идти по тропинке наугад, не обращая внимания на указатели.
Рощица была сплошь из шелковицы, и на тропинку падали синие, вперемешку с белыми, ягоды. Тишина — ни гомона птиц, ни шума листвы. И даже ягоды падали беззвучно, словно были ватные. Поразительно.
Было такое время после полудня, когда человеку трудно с точностью сказать, какой теперь час. Тарази взглянул на солнце, которое стояло как бы застрявши в кроне дерева, и вычислил, что сейчас где-то около четырех часов.
Смутное беспокойство охватило его, и Тарази прибавил шаг. И хотя шел он уже довольно долго, рощица все не кончалась.
Сначала она поднималась вверх, когда Тарази вышел из тоннеля, а потом незаметно разрослась в огромный парк, где множество указателей опять показывали в разные стороны. На одном столбе были прикреплены сразу четыре стрелки, и во всей этой путанице мог разобраться только человек сведущий, чужака, вроде Тарази, все это должно было окончательно запутать.
Теперь и заборы появлялись все чаще. Начинаясь неожиданно посредине парка, они так же неожиданно кончались, ничего ни от кого не пряча. В иных местах заборы были низкие — через них можно было свободно перешагнуть, — но где-нибудь дальше продолжение этого забора вдруг поднималось в два, а то и в три человеческих роста.
Тарази остановился возле одного из заборов, не зная, куда дальше идти, — тропинка, по которой он шел доселе, затерялась в кустах терновника.
«Заборы, видимо, венчали парк бывшего монарха. Теперешний эмир расширил парк, но заборы кое-где оставил, подчеркивая этим преемственность власти. Вместе с тем он хочет подчеркнуть, что пошел гораздо дальше своего предшественника в благополучии…» — усмехнулся путешественник. И пока решал он, куда идти, изголодавшаяся лошадь его стала преспокойно пощипывать траву.
Похрустев старыми зубами, лошадь, давно не евшая сочную траву, от удовольствия заржала. Тарази хотел было в сердцах хлестнуть ее плетью, но вовремя подумал, что все равно никто ее не услышит. Ведь на всем долгом пути, пока пробирался сюда, ни разу никого не встретил, кроме невидимок, которые помогали проводнику, освещая тоннель.
Однако там, где, кажется, никто не может появиться, всегда появляется некто, чаще всего какой-нибудь немец при восточном дворе, и вот он показался из-за забора, ступая мягкими, вкрадчивыми шагами.
Немец (звали его Гольдфингер) оказался худощавым человеком, у которого аристократическая утонченность верхней части лица соседствовала с мужицкой энергией подбородка. Удивленно подняв брови, Гольдфингер смотрел, как лошадь пощипывает траву. Одну руку он заложил за спину, а другой поглаживал ус.
— Кто вы? — спросил он, ужасно коверкая слова, но твердым тоном, что с лихвой искупало недостаток его произношения.
— Видите ли, — смутился Тарази, — я пробираюсь к дворцу эмира… и заблудился.
— Остерегайтесь, курфюрст ужасно не любит, когда чужие лошади поганят его сад, — заявил Голдфингер.
— Простите, неужели я в его имении? В таком случае я поверну обратно…
Тарази хотел было уже уходить, но немец, по тону которого было видно, что он не хочет так просто отпускать непрошеного гостя, сказал:
— Если вы сможете найти дорогу назад, то тайна вашей лошади останется между нами. Не то курфюрст будет страшно… — пробормотал Голдфингер, но фразу не закончил, а лишь совершенно некстати вверил загадочное словечко: Ауфбау…
— Но я вернусь по той тропинке, — растерянно пожал плечами Тарази. Гольдфингер не придал, кажется, никакого значения его словам, а только прикусил губу, как бы сожалея о чем-то.
— Кстати, не успеете вы сделать и двух шагов, как курфюрст увидит… Тут действительно из-за забора раздался зов, этакий игривый и сладкий: «Гольдфингер!» — как будто он шел от истомленного любовника.
Человек, чей голос был столь приятен, вскоре и сам показался на тропинке, и по тому, как Гольдфингер подпрыгнул и с готовностью отозвался: «Да, мой курфюрст!» — наш путешественник понял, что перед ним сам Ден-гиз-хан.
Это маленькое, низкорослое существо было олицетворением добродушия и приветливости, совсем не такой свирепый восточный монарх, с которыми Тарази приходилось много раз встречаться. Круглые красные глазки его забегали как солнечные блики по телу гостя, и не успел Тарази опомниться, как был удостоен высшей почести — поцелуя в лоб толстыми, мокрыми губами.
— О мой дорогой друг! — обнял Тарази Денгиз-хан, и легкая шапочка с султаном на его голове перекосилась набок.
Гольдфингер тут же поправил ему шапочку и, как бы ревнуя к гостю, решив умерить пыл эмира, сказал:
— Кажется, сегодня вы никому не назначали аудиенции?
— Это же мой самый лучший друг! — воскликнул Денгиз-хан и подпрыгнул сначала на одной, потом на другой ноге от восторга. — Он приходит ко мне, когда пожелает…
Тарази растерянно смотрел на государя, ведь он знал, что после такого горячего приема обязательно последует возмездие. Как всякий маленький монарх, Денгиз-хан станет действовать хитростью. И путешественник решил поэтому тут же признать свою вину, извиниться, что оказался непрошеным гостем во владениях Денгиз-хана.
— Видите ли, ваша светлость… — начал было Тарази оправдываться. — Я совсем не хотел беспокоить… Виной всему любопытство, которым страдает большинство путешественников…
— А как вы доехали, друг мой? — притворился, что не придал значения его словам, Денгиз-хан. Он взял Тарази под руку и отвел в глубину парка, доверительно наклонив голову в его сторону, словно готовился выслушать нечто очень приятное. — В прошлый раз вы обещали привезти мне личное послание Чингисхана… где бы он признал меня своим старшим братом…
— Да вы, верно… — угрюмо пробормотал Тарази, не зная, как извиниться перед Денгиз-ханом. — Я готов, ваша светлость, удовлетворить местный закон и заплатить штраф…
— Понимаю, понимаю, — закивал Денгиз-хан. — Сейчас моему младшему брату Чингисхану не до наших дел… пока он полностью не истребит ненавистное племя тангутов… и не сровняет с землей Пекин… Но время быстротечно, пусть он ухватится за мою теплую, нежную руку брата, которую я ему протянул. Иначе я могу обидеться, и в тот момент, когда он протянет свою руку, я спрячу свою за спину…
Гольдфингер, продолжавший, видимо, ревновать, закашлял над самым ухом Тарази, чтобы прервать их интимную беседу, за что тут же получил от Денгиз-хана работу.
— Друг мой Гольдфингер, — любезно молвил Денгиз-хан, — мне хочется дать нашему гостю краткую аудиенцию.
— Слушаюсь, — с мрачным видом поклонился Гольдфингер и сразу же ушел за забор, куда указывала стрелка.
— Гольдфингер — мой гость, — пояснил хан, — иногда он останавливается у меня месяц-другой, а потом следует дальше по своим торговым делам. Сделав паузу и беспокойно оглядываясь по сторонам, словно боясь, что их могут подслушать, Денгиз-хан вдруг спросил: — Скажите, а война уже близко?
— С кем? — не сразу понял Тарази.
Денгиз-хан сделал обижешгую мину и печально молвил:
— Вы знаете, я самый несчастный правитель на свете. Потому что мне достался суеверный, вздорный народец… Вот свежий пример: сегодня на пустыре увидели черепаху… очень большую черепаху, невероятных размеров. И все сразу же заговорили о войне. И нашлись даже такие, кто уверяет, что эту черепаху как предупреждение, как дурную примету прислал… кто бы вы думали? Мой младший брат Чингисхан… С другого конца света, из Пекина… Вот над каким народом господь поставил меня… — Денгиз-хан прищурился, посмотрел на Тарази, ожидая, что он на это скажет.
— Право, не знаю, ваша светлость… Но смею вас заверить, что сейчас вашему городу грозит не Чингисхан, а песок… Четыре года назад я проезжал мимо вашего города, правда не въезжая в него… и теперь… я заметил, что пустыня еще больше приблизилась к городским стенам. И мне кажется, надо срочно посеять вокруг двумя, тремя кольцами саксаул. Иначе все поглотит… — Но не успел наш путешественник договорить, как услышал громыхание, а потом увидел, как Гольдфингер торопливо везет что-то в тачке. Он испытующе смотрел то на эмира, то на Тарази, и видно было, что он беспокоится, думая, не пропустил ли что-нибудь важное из их беседы.
