Тимур Пулатов - Черепаха Тарази
О эта лень! Теперь вы можете полностью предаться ее неге. Интересно, на кого вы похожи в позе великого лентяя? Спереди, сзади, сбоку… но стоит взглянуть на вас с высоты (пребывающий в лени очень хорошо просматривается, скажем, с точки зрения паука на потолке), с точки зрения паука, вы очень напоминаете распятого Ису-пророка [3] с картины в римском храме — так же скошенная набок голова, такие же сросшиеся с крестом ноги… Но не обольщайтесь, ведь я снова рассуждаю об искусстве в жизни Иса вовсе не был великим лентяем…
Итак, вы лежите сейчас и наслаждаетесь великой Ленью, и в вашей светлой голове нет места даже короткой мысли: лень-матушка сняла все ваши боли, но не смогла сделать одного — вернуть вам энергию тех, скажем, двух лет, которые взяли напрокат у вашей будущей жизни и истратили за месяц в эйфории, и теперь по базарной книге Природы вместо, скажем, шестидесяти двух лет вам будет отпускаться впредь энергия из расчета только на оставшиеся шестьдесят…
Но разве это так важно, когда вы лежите в объятьях Великой лени?!»
Написав это нечто похожее на бурлеск в восточном обличий и назвав шуточно «хвала лени», Тарази почувствовал умиротворение, ибо что-то пересилил внутри себя, выразившись сполна, что-то психологически застоявшееся и мучившее его в последние дни тоской, сомнениями, страхом перед одиночеством. Он даже вскочил в волнении и зашагал по тесной своей каморке, ощущая приятное во рту, легкое щекотание языка и вкус к жизни. Ему не было теперь противно смотреть на все вокруг, а это, хотя бы на время, примиряло его с собой и внушало веру…
II
Но в тот же день произошло и второе, не менее странное событие, которое, как потом выяснилось, было продолжением первого — исчезновения Бессаза.
К тому времени, когда Тарази закончил свои записки, у торговцев во дворе иссякла фантазия и никто уже более не мог сочинить что-нибудь увлекательное о пропавшем хозяине. Посему страсти сами по себе улеглись, и все торговцы ушли по своим делам.
Тарази бодрым шагом спустился по лестнице, неся свою клетку, и снова оказался лицом к лицу с опечаленным Фаррухом. Слуга вздрогнул, глядя на гостя, удивляясь тому, каким другим — быстрым, решительным, ироничным увидел он его теперь. А ведь час назад, когда Тарази на своей кляче еле въехал во двор, было такое ощущение, что жизнь покидает его окончательно, оставляя лишь черный остов высохшего тела, каждое движение которого, казалось, сопряжено с мукой, Фаррух — предупредительный и подобострастный — вывел лошадь путешественника из-под навеса и тут же бросился помогать Тарази седлать ее, а сбоку седла привязать и клетку, ибо Тарази решил возить с собой чучело варана, боясь, как бы торговцы не похитили его.
Тарази был поэтом и ученым. И если, самовыражаясь в своих записках и бурлесках, он всякий раз освобождался от черной хандры и неверия, то занятия наукой снова ввергали его в холод отчаяния и сомнения. Углубляясь в суть, сверля ее до самого дна, обобщая и находя связи там, где, казалось бы, нити не сходятся, он снова поддавался отчаянию и замыкался, уходил в себя, чтобы не видеть людей. Проще сказать: поэзия своей легкостью, простодушием, иронией, своей свободой, загадочностью и иллюзорностью была для него спасительницей, самой жизнью, в то время как наука основательностью, глубиной постижения, трезвостью, холодным расчетом и отсутствием игры — часто приводила Тарази к черте самоубийства.
Но в этой раздвоенности — его суть, сам образ жизни, судьба, и даже злополучный варан, из-за которого он услышал от торговцев столько нелестного, был дорог ему, нужен для опытов.
Варана он отловил в пустыне, и пока блуждал и странствовал, выплачивая во встречных городах большие пошлины за перевозку песчаного крокодила, варан не выдержал и сдох, но и мертвый он был полезен ученому.
— Я заберу с собой клетку. Так что будьте спокойны! — сказал Тарази серьезным и властным тоном, и человек проницательный, не такой суетный притворщик, как Фаррух, мог бы сразу догадаться, что надменность — это лишь его маска, чтобы не выглядеть легкомысленным.
— От души вам признателен, — поклонился Фаррух и подбежал с покрывалом, чтобы помочь Тарази закрыть клетку от любопытных глаз горожан.
Тарази потянул лошадь за собой и, выйдя за ворота, сразу же смешался с толпой, которая неведомой силой втянула его в свою среду и, толкая со всех сторон, увлекала волной помимо его воли куда-то.
Но путешественник все же, выглядывая из-за голов, замечал, что город этот внешне не отличается от десятков других, уже виденных им на плоскости двух соседних пустынь — Кызылкумы и Каракумы, — одно-двухэтажные дома, слепленные из белой глины, башни из красного кирпича — и все это вокруг пятачков пестрых базаров.
Улучив момент, когда волна ослабла, Тарази выскочил в сторону узкой улочки, побродил по ней немного и понял, что даже самый опытный соглядатай, высматривающий, где что плохо лежит или скрыто от посторонних глаз, может запросто заблудиться в этом городе. Ведя за собой лошадь мимо базара, Тарази вдруг вышел к знакомому постоялому двору, сконфуженный, просунул голову в ворота и встретился взглядом с перепуганным насмерть Фаррухом, который почему-то отчаянно замахал руками.
Удивленный этим странным обстоятельством, Тарази потянул лошадь назад-, побродил среди базарной толпы, где всякие плуты, не церемонясь, сбрасывали покрывало с клетки, но, увидев вместо ходового товара чучело крокодила, с проклятиями убегали прочь.
«Надо вернуться к слуге, он-то наверняка знает, как выйти из этой заколдованной улицы», — решил Тарази и снова появился возле постоялого двора.
Но едва голова его показалась в воротах, как Фаррух, седлавший чью-то лошадь, спрятался, и Тарази не успел даже заметить куда: за стог сена или за тюк с шерстью?
И тут на Тарази напию такое шутливо-вздорное настроение, так ему захотелось от души посмеяться над плутоватым слугой, что он, не медля, забежал за угол, а Фаррух, высунувший в это время голову из-за тюков, был немало удивлен, что и гость почему-то прячется от него, и стоял, сконфуженный, не зная, кула теперь деться, Но едва наш путешественник опять показался у ворот, слуга сообразил и метнулся к мешкам с солью.
«Он сейчас весь в заботах о наследстве пропавшего хозяина к боится, что я могу разоблачить его», — усмехнулся Тарази и, привязав лошадь у ворот, решительным шагом направился туда, где скрылся слуга, но ни возле тюков и мешков с солью, ни за стогами сена Фарруха не было.
Боясь, как бы не увели его лошадь, Тарази бросился назад к воротам и тут столкнулся лицом к лицу со слугой, который как ни в чем не бывало натягивал веревки, прикрепляя клетку к седлу.
«Что же вы играете?..» — хотел пожурить его Тарази, но сдержался, подумав, что глупо пререкаться на улице, на виду у незнакомых людей.
— Объясните, как мне проехать в центр города, к дворцу Денгиз-хаиа?
— К центру города? — переспросил Фаррух и с виноватым видом стал прикладывать руки к груди, кланяться. — Простите, я приезжий… Я никогда не был в центре… Спросите, пожалуйста, у кого-нибудь…
— Как приезжий?! Сколько же вы тут живете? — прищурился от подозрений Тарази.
— Семь лет… Но чтобы не чувствовать себя приезжим, вы должны прожить здесь не меньше двадцати. Таков обычзй. Но и после двадцати лет вы все равно будете считаться чужаком, — забормотал Фаррух и, извинившись, побежал во двор прислуживать кому-то.
Поистине глупое положение, из которого наш путешественник сам должен был теперь выпутываться.
И Тарази пошел по левой стороне, где был постоялый двор, внимательно глядя на правую, в надежде увидеть какой-нибудь переулок между заборами, просвет или дыру. Но кончался один дом — и сразу же начинался другой — и вес сплошным рядом.
«Может, дома здесь с двумя воротами, как в Кугуктепе? — подумал Тарази. — Одни выходят на эту улицу, другие на соседнюю, параллельную? А что, если я заплачу какому-нибудь домовладельцу и пройду через его двор?»
Тарази постучал в первые попавшиеся ворота, и на стук вышел старик, в напряжении открывший рот, чтобы слушать.
— Простите приезжего… Я подумал, что мы легко договоримся, если я заплачу вам, чтобы пройти через двор ко вторым воротам на другую улицу, от смущения несколько вычурно заговорил Тарази.
— Какие ворота? — переспросил старик и посмотрел назад, на свой голый, без единого деревца двор, как бы ища ворота, о которых говорит Тарази.
Наш путешественник из любопытства тоже заглянул, но вторых ворот не увидел — глухая стена закрывала улицу, куда он желал попасть.
— На ту, соседнюю, — пробормотал Тарази, все еще надеясь, что туда есть какой-нибудь ход.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответил старик. — Кроме этой своей улицы, я не знаю другой…
