Благодать - Пол Линч
Открывает дверь. Рассвет укрывает снег синевой, словно кисеей. Заждавшийся воздух врывается внутрь, заточенный – и бдящий, словно зверь.
Она думает, этот сон был не по-настоящему. По-настоящему – вот это, здесь и сейчас. Вдыхает и долгим хриплым выдохом исторгает сон-вину. Порожний воздух и хруст ее сапог, она отправляется с топориком в лес. Снег измаран собачьими следами, и она едва-едва видит следы волока от джутового мешка, теперь уж почти незаметные, как воспоминанье о происшедшем, думает она, как память укладывается слоями поверх памяти, пока ужас не становится чем-то полупамятным, а не ужасом как таковым, и, вероятно, можно вообразить себе, что ужаса и не случилось, списать его на уловки ума.
У тебя получится. У тебя получится. И больше не будет тебе терзаний.
Она останавливается заткнуть себе рот воротником пальто. Цокает и посвистывает пара зарянок, пухлых от собственной крови. Она ступает сквозь деревья туда, где тело, и видит пса, вельможно покоящего лапы, словно лев, на припудренных снегом останках. Пес бросает на нее взгляд безразличия, роняет голову и продолжает есть. Она давится и скручивается, повертывается и вот уж бросается на пса с топориком, вскинутым над головой, пес не обращает внимания, пока она не оказывается рядом и не пинает его под ребра. Пес взвывает и удирает в лес.
Не может смотреть на то…
Не может на это смотреть.
Что пес мог такое сделать.
Колли говорит, пес мстил, эта бабка пыталась его съесть, ей-ей, вполне естественно, чтоб пес ею покормился – или другие твари в лесу, потому как это их дело, мертвый человек им то же самое.
Она рубит землю до рыхлости, а затем врубается в нее лопатой. На это уходит все утро под скрытым солнцем, вокруг нее чирикают птицы. Глубже чем на фут прокопать не удается, каракули корней словно некий древний текст, думает она, и что там может быть написано, это древние законы в любом краю, законы того, что допустимо, а что нет, а ты сейчас преступаешь границу некоего заповедного места, но что поделать, тебя привела сюда жизнь.
Втащить, не глядя, мешок в эту борозду.
Ох! Ох! Ох! Ох!
Глаза закрыты, она спинывает землю поверх.
Колли говорит, надо камней сверху навалить – от того пса и всех остальных.
Позднее она возвращается и сооружает из двух палок крест. Говорит старухе, ты теперь оставишь меня в покое, а?
Одиноки те дни и ночи, что идут следом, и все ж ничего она большего не желает. Мир забыт, дни – простая последовательность жизни, в которой есть своего рода истина. Долгие утра в постели, в размышлениях об этой грезе жизни, или сидеть у двери, разговаривать с Колли, тот жалуется на отсутствие бакуна. Чего ты не сходишь в город? говорит он. Она собирает дрова, щиплет травы, носит воды из ручья. Там и сям отыскивает неведомые горькие корнеплоды, названий которых не ведает. Прикидывает, что теперь уж, должно быть, апрель, бо пришли дожди, чтоб вытянуть из земли цвет, что принесет съедобные растения, на каких жить.
Ни разу не дала она огню погаснуть. Хорошо освоилась с камнями, по временам сбивает себе вяхиря, забирается повыше за сорочьими яйцами, два на радость, одно на горе. Варит чай из звездчатки, ястребинки или корней одуванчика. Иногда съедает гриб. Смотрит, как тройка лебедей звучит в небе, плеск их громадных крыльев сипит печалью.
Держится сама по себе. Пес той старухи не возвращался, однако появляются на тропе и другие псы, а иногда и какой-нибудь прохожий. Увидела она семьи, живущие дикой стоянкой на северной стороне леса, спальпини, как пить дать, иногда среди деревьев отзвуки их разговоров, и она прячется и слушает их, а иногда подходит к их стоянке просто послушать, сидит до прихода ночи, тела их развеиваются во тьму.
Ей снится, будто она та мертвая женщина, что жить ей теперь тут до конца ее дней и ее более юная ипостась обнаружит ее тело, что такова ее странная кара. Обрезает себе волосы и разглядывает свое лицо в осколке зеркала, видит, как углубились ее черты, ты теперь выглядишь как какая-то парняга-женщина. Держит зеркало к небу. Видит, что уже почти лето.
Она разматывает слух, словно веревку. Вот мужской голос доносится по тропе, а вот приглушенный смех, согласно ухает птица, а затем слышен второй мужской голос. Бесшумно выпрямляется она, выпускает топорик, бросается бегом к лесу, садится на корточки за кустом остролиста. Тени сквозь заросли обретают очертания двух мужчин. Высокий обряжен с головы до пят в черное, как священник, да только не священник он, думает она, поскольку шляпа на нем как у мирянина. Второй хмурится, под мышкой какая-то книга или реестр. Тяжелый кулак стучит в дверь. На дереве рядом с ней возится и громко курлычет вяхирь, словно пробужденный этими людьми, и теперь вот кричит им: смотрите!
Она смотрит на птицу с видом а-ну-заткнись.
Колли шепчет, ту птицу можно сшибить камнем, вот как она близко.
Цыц.
Давай ее убьем.
Она думает, у меня от слушанья того и гляди уши отвалятся. Что эти люди увидят? Топорик в траве да струйку дыма из дыры в крыше. Может, это сборщики ренты. Мужской голос выкрикивает вопросительное эй, в голосе том слышно нечто чужестранное. Вдруг взлетает камень, и она наблюдает, как птица падает сквозь ветви, ужас замедленности. Как падает она в куст и принимается дергаться и биться. Попал! говорит Колли. Высокий мужчина подходит к лачуге сбоку. Выкрикивает громкое эй.
Она затаивает дыханье, хотя Колли говорит, не дышать на таком расстоянии столь же без толку, как закрывать глаза.
Она смотрит, как эти двое уходят, но продолжает прислушиваться к ним, смотрит, как тьма наползает на дом, беспокоится о том, что огонь может
