Благодать - Пол Линч
Снег угрустнил все вокруг, угрустнил любую надежду и благо. Лохмотья снега густеют у нее на ресницах, холодом отесывают ей лицо. Она высматривает уединенный крестьянский дом поодаль среди дола, угнездившийся, словно нарисованный, можно разобрать окошко света в комнату, где сухо и тепло, и люди едят, но, без сомненья, нет на мою долю радушия. Этот ползучий холод. Одежда на коже отсыревает. Поля без движенья, и как голые деревья могли б поучить тебя стойкости, недвижимости насквозь, ожиданию, когда время года исправится. Но деревьям не бывает холодно, думает она, а я тут как пугало какое, осыпаемое снегом. Вдруг налетает на нее видение себя, живущей как Сара. Мама до того, как Боггз ее поломал. Образ себя как женщины, полногрудой. Опрятной и довольной собой. Потрескивающий огонь, такой теплый. Справляться. Отыскивать в лесу, чем поживиться.
Она не знает, что это, но что-то шевелится в ней, словно стремится из нее убежать, какая-то громадная досада или печаль.
Она разворачивается, устремляется обратно к лачуге.
Примечает ее Колли. Ту лопату возле навозной кучи.
Позднее она не помнит, как слопатила труп на свой мешок. Глаза у нее закрыты и слезятся от вони, пальто – узлом во рту. Бросает на сколько-то, а затем берется вновь. Слышит она шелест влекомого волоком мешка, словно это труп шипит на нее. До чего он невесомый. Легкий, словно тащит она мешок хвороста, не более того. Легкий, словно тащит она кого-то из малышни, как на мешке тягала Брана по верескам вниз с горки. Она заходит в рощу, взгляд ее целиком падает на покойника, и нутро выворачивает пустой отрыжкой. Она отводит глаза куда угодно. Пытается сказать себе, чем бы что ни было, оно вместе с тем и не таково. Но ум все равно держит безупречную картинку: то, что лежит на мешке, – очень старая женщина, мертвее некуда, тело ее ссохлось до одного лишь покрова кожи, с выступов-ребер осыпаются лохмотья. Лицо на боку, и нет в нем никакой боли, но лица там достаточно, чтоб неотступно преследовать Грейс. Рот и зубы зелены, словно померла та женщина, поедая траву, подбородок в странной бороде.
Она кричит на Колли. Чего ты мне не поможешь? Чего ты такой бесполезный?
Колли говорит, не могу – ты же ведьму, мертвую ведьму перетаскиваешь – глянь на ее волосатую бороду, не стану я тебе помогать.
Тащить мешок к деревьям, подальше в сторону от дома. Она думает: ведьма! Вообразить лихо, какое с того может быть. Способна ли мертвая ведьма преследовать? Пытаться поспешать и со всем управиться, но земля узловата от корней, ухабится, и вот одним таким ухабом тело скатывается с мешка лицом вверх.
У-у-у-уф!
Смотреть на него она боится.
Это все ты виноват, Колли, кричит она. Всегда ты виноват.
Не стану я возиться с ведьмой, ни-ни.
Приходится лопатить ведьму обратно на мешок – Ох! Ох! – теперь даже не дыша, бо запах, понимает она, стоит только его вдохнуть, никогда не покинет ее нутро, испоганит кожу, сточит мозг, изъест ей сны, эта бесовка старуха-ведьма станет теперь жить в ней…
Заткнись! Заткнись! Заткнись!
Труп навзничь на мешке, словно бы спит. Или будто просто дохлая старая собака. Это ты Черныша тащишь! Вот кого! В тот раз, когда мама его волокла, помнишь? Наверх в болото, чтоб там его похоронить, а потом вернулась за лопатой, а я вис у тебя на руке, и мы оба делали вид, что не плачем. Вот это что такое, а я мама, и такие дела делают взрослые, и мы сможем прибраться в доме и отогреть его огнем и станем спать дремой короля с королевой…
Крутит, и крутит, и крутит желудок, пока не сгибается она и не выдает слизь. Глубже в лес, древесная гниль припорошена снегом, сучья трещат и щелкают – Ох! Ох! – по макушкам крон, и как оно смотрится, словно свет мира развоплощается снегом – Ох! Ох! Ох! – и затем она больше не может, бросает мешок, ковыляет на прогалину. Падает на колени, срыгивая пустоту, яростно трет нос и глаза тылом ладони, словно хочет отменить зрение.
Вонь. Вонь. Вонь. Вонь-гниль той ведьмы проникла скверной своей в нее.
Колли говорит, оставь ее, мук, тут среди деревьев никто не найдет, никому про то не надо знать.
Ох! Ох! Ох! Ох! Ох!
Она думает, это славное место, это славное место, это славное место, это славное место.
Колли говорит, открой окно.
Это еще зачем?
Чтоб старухина душа улетела прочь, а ну как она тут с нами застряла.
Она и забыла, что ей холодно. Дом смердит смертью, она это знает, но что поделать? Она думает о Саре, как та проветривает дом в Блэкмаунтин, высылает малышню на улицу, а они вдвоем оттирают все, пока не одеревенеют руки. Осматривается. Внутри груды старых тряпок и бутылок, от каких никому не было никакого проку, и она задумывается, не безумной ли была та старуха. Под вонью старухи и смерти есть еще и запах пса. Она кладет старухин тюфяк и одеяло у двери проветриться, для этого дела оставляет дверь открытой. Последний свет вечера, что пробирается внутрь, несет в себе малость снега, словно дыханье. Она идет к окну. Ты глянь! говорит Колли. На подоконнике спички. Коробок отсырел, как и все прочее, бо крыша каплет снег-водой, а на стенах липкий пот. Три спички. Больше в коробке ничего нет.
Она идет в другую часть рощи и собирает ветки и дрова, достаточно сухие, чтоб разгорелись. Колли говорит, три спички! Уж постарайся растопить прямо с первой, иначе нам конец.
Первая спичка распадается, стоит только ею чиркнуть. Она вытаскивает вторую, держит ее с минуту, успокаивает руку. Чиркает головкой, но та осыпается. Еще одна спичка – и коробок пуст.
Колли говорит, так их растак, сырые эти спички, придется ее просушить.
Как ее просушишь без огня?
Позднее, когда сидит она, дрожа, в кресле, для тепла подтянув колени к груди, Колли говорит, помнишь, что мама говорила: если холодно, иди поиграй на дороге, все лучше, чем ничего.
Она вскакивает. Доводит себя до забытья. Разметывает руки и ноги по тесной хижине. Растаскивает себя на ритм и пение. А-хух-я. А-хух-я. А-хух-я. Уи-и-и-и! А-хух-я. А-хух-я. А-хух-я. Уи-и-и-и! Я податель огня! Я буря-ветер. Я ворон в тепле своих перьев. Колли хлопает в ладоши и подпевает. Она прыг-стесывает макушку о низкий потолок. Проходит колесом, какое лупит о стену. Падает
