Благодать - Пол Линч
Минует набирающий белизны погост, что в уединении отлого уходит прочь от дороги. Она думает, где есть смерть, там должны быть и люди. Прищуривается прочитать на ходу одно-другое надгробие. Фултон. Дайкс. Платт. Человек по имени Уилсон Стрингер. Что это за имя такое? Год смерти – 1762. Пытается пройти умом вспять все это расстояние, мир, до того чужой и старомодный, пытается вообразить этого Уилсона Стрингера, как бы нес он себя по этой дороге. Представляет незнакомца в нелепых одеждах, тот оказывается Клэктоном. Он сбрасывает шляпу и улыбается окровавленными зубами. А ну брысь, говорит она.
Клэктон уж некоторое время как оставил ее в покое. Она думает, что бы Клэктон сейчас сделал, веди он до сих пор их маленький отряд?
Говорит Колли, никто, кроме мертвых, не ходит по дорогам в такую погоду, да и то не видела и не слышала я ни одного умертвия.
Он говорит, я б на это не полагался, – с чего ты взяла, что сможешь их отличить?
Зубы у нее принимаются выщелкивать джигу. Она быстро сжимает и разжимает кулаки.
Грейс.
Чего?
Знаешь что?
Что?
Так жить нельзя.
Найдется какое-нибудь место, вот прямо за тем дальним поворотом.
Решил я сказать тебе, пока мы не померли от холода, пока не нашли нас под снегом: тут лежат останки двоих напрочь тупорылых, пусть покоятся они с миром в своей тупости.
Спасибо за напоминание.
И еще знаешь что?
Что?
Так жить нельзя.
Она всматривается в крестьянскую усадьбу, угнездившуюся на белеющем холме. Смотрит, как снег ложится тишью поверх тиши, видит себя, как стучится она в ту дверь или пробирается на сенной чердак, пока мысли ее не наталкиваются на звук выстрела или на тень кулака, и вот уж идет она дальше, бо нет в подобных домах места для таких, как ты. Эта тревога, что червяком возится теперь в твоем нутре. Ты, похоже, отыскала самое одинокое место в Ирландии.
Грейс.
Что?
Так жить нельзя.
Она набредает на хижину и знает, что та заброшена, а если даже и нет, ты все равно в нее зайдешь. Как стоит эта лачуга бездымно в снежном воздухе, хранит собственную тишину. Грейс свернула с дороги, двинулась по тропе, надеясь на какое-нибудь селение. Грезила о выстроенных квадратом беленых домиках и о Северной звезде, что блестит в снежно-голубеющем свете, и об огне очагов, мерцающих в окнах, чей-то голос зовет ее, заходи, погрейся. Вместо этого обнаруживает запутанную глухомань, все напитано одной и той же стертостью белизны, и тропа, и изгороди, и ежевика, тернящая сквозь них. Колли говорит, ты не той тропой идешь, и она пошла другой. И тут возникает из белизны она, эта глинобитная хижина у рощи, окнами на далекую пашню. В совершенной глуши, думает Грейс, и вот что такое холод до костей, и эта хижина обязана сгодиться.
Колли говорит, подойди и на всякий случай постучись.
Ты помалкивай.
Приближаясь к двери, она откашливается, стучит костяшками семь раз, на удачу.
В ожидании хоть какого-то звука темнеющие деревья источают тишину. Что-то перепархивает, она не знает, что это, – темное, подобное тому, из чего вылепляется то чувство, что прежде мысли, не сама мысль.
Она говорит, никого тут нет.
Голос у Колли вдруг напрягается. Грейс, мне тут не нравится, я сказал, нисколько не нравится, а ну…
Большим пальцем она сдвигает щеколду.
Я хочу домой к маме и остальным.
Ты хоть когда-нибудь бросишь сыр-бор свой?
Эй? выкликает она. Свет от открытой двери очерчивает сумрак безмолвием, глинобитные стены и кровля прокопчены и до того продымлены торфом, что вонь невесть скольких лет горения впечатана в эти стены – как отзвук всех огней, и в отсутствие огня отзвук этот окоченело очевиден, – сырость и то, как дом встречает ее этим ошеломительным одиночеством, дверь на петлях своих неравновесна, первый шаг внутрь – и она чувствует пустоту хижины, чувствует, как будто весь мир вдруг опустел от людей и каков он, такой мир, – безмолвие природы, как зелень растет, заново присваивая себе имя места, словно и не было никогда всего знания, а отброшенные тени не тенями от огня и света лампы были, но тьмою отринутого солнцем, – все это в едином миге мысли у двери, и едва ли не в тот же самый миг взгляд ее прикасается к полуочертанию в темноте – к единственному стулу и выгоревшему очагу, Бригитин крест на пустой посудной полке, картина, перекошенная на гвозде и погруженная в собственную тьму, – эй? – а затем, поверх всего, сквозь все, сквозь пыль и сырость и тьму, – Ох! – вонь, что теперь добирается до нее, бесчеловечная и лютая, главенствующая в доме, – Ох! Ох! – ум отступает прежде тела, она шагает задом к двери, и тень ее съеживается в свет, словно положено ей быть лишь в этой жизни и свете этом, а не в темноте внутри, назад в чистый холодный воздух, всасывая и всасывая его глубоко, ум стремится нащупать ответ – Ох, Колли! Ох! Ох! Ох! – запах, странная сладость примешана к нему, к этому запаху, не похожему ни на что, прежде ей знакомое, словно сладость может быть едина со злом, и она знает, вдохнув, что никогда его не забудет, что это посланье от смерти, и знает она: то, что Колли говорит ей, – неправда, не запах это гниющего зверя, это – Ох! Ох! Ох! – бо знает она теперь, что запах смерти этот есть человек.
Она стоит, сжимая и разжимая ладони. Глаза не откроет.
А вот и откроешь.
А вот и нет, Колли.
Но придется.
Не могу. Не буду. Не стану.
Станешь.
Пф-ф.
Либо так – либо спи в снегу, я коченею, мы тут помрем, это ты придумала.
Но ты же сказал, что хочешь отсюда убраться.
Не говорил я.
Колли некоторое время молчит. Затем говорит, это же всего лишь тело.
В каком смысле всего лишь тело?
Это тело под одеялом, никого там нету, все равно что дохлая собака, или дохлый еж, или что угодно, стала б ты возиться, вытаскивать его вон, мешал бы тебе запах тогда?
Полную околесицу ты несешь.
Ну-ка послушай меня, это одно и то же, это логика, мы ее в школе проходили.
Она вздыхает. Не логика это. Это человек.
Колли продолжает рассуждать о чем-то еще, но слушать она
