Благодать - Пол Линч
Колли говорит, кто знает, что они себе подумают, когда увидят, что ты живешь в доме той ведьмы, – решат, что ты ее убила.
Всю ночь она не спит, гоняет по кругу мысль. Как ты это объяснишь? Тебя повесят в городе. Вот что они с тобой сделают.
Во сне она – дитя без возраста, пытается говорить с Сарой, мать присутствует и вместе с тем нет, затем в сон проникает звук щеколды, и она чувствует тень, как та заходит в дом, тень нависает над ней, устрашающий голос, какого она ждала, ловит себя на том, что поднимается, будто из воды, в сумятицу комнаты, и видит того высокого мужчину, он стоит над ней. Ум ее вопит о побеге, но рука крепко держит ее за локоть. Мужчина говорит, полно, полно. Мы пришли тебе помочь.
Она смаргивает, прикидывает, собирается ли он ее убить. Дверь нараспашку, дневной свет обтекает очертанье второго человека.
Нож, думает она. Где я оставила нож?
Дылда говорит, тощеват, но выглядит ладно. Впрочем, для работы уродился. Хорошенько отмыть бы его, но не всем ли им оно на пользу.
Она видит в полусвете, что лицо Дылды перекошено, изъязвлено давней хворью, слышит мехи большой груди, второй человек, у двери, кашляет в платок. Дылда тыкает ее и дергает, будто он лекарь, а может, так оно и есть, думает она, она бросает взгляд на подоконник, где лежит нож. Дылда встает и идет к окошку, словно услышал ее мысль. Локтем протирает стекло.
Где остальные, гасур? Ан вуль кланн ар бих лят? Ка вуль до вамы агус дади?[39]
Язык у нее заплетается во внезапной спешке мыслей. Она слышит их, свои мысли, если б собирался меня выволочь наружу, уже выволок бы. Человек принимается осматриваться, подбирает котелок, смотрит в него. Это что за птица? Похожа на…
Она ждет, чтобы ей задали тот самый вопрос: что случилось со старухой? Дотянуться до ножа – две секунды, не больше.
Дылда повертывается к двери. Что с вами такое, мистер Уоллес? Боитесь войти?
Она смотрит, как мистер Уоллес помахивает платком. Святые и вся их милость, доктор Чарлз. Тут жуть какой запах. Будто что-то…
Ну же. Вряд ли хуже того, что мы повидали утром.
Она слышит свой голос, они все ушли, хозяин. Собирают в лесу. Осталась только мама, сэр, и малыши. Я слежу за домом.
Она смотрит, как этот мистер Уоллес записывает к себе в реестр. Сколько вас тут?
Пятеро, сэр.
Как, говоришь, тебя зовут?
Тим Койл, сэр.
Странное дело, у меня в списке другое имя. Должно быть, это другая лачуга.
Она слышит, как перечисляет свою семью по именам.
Дылда говорит, этот человек в дверях – из комиссии помощи. Ты почему не на общественных работах? Ты ж совершеннолетний, верно? Лучшее, что ты способен сделать ради своей семьи в эти тугие времена, – зарабатывать деньги. Пойдет тебе на пользу. Отправляйся туда завтра – девять пенсов в день взрослому, а тебе будет семь, верно, мистер Уоллес? За Каваном, рядом с Фелтом. Там дорогу копают.
Второй выглядывает за дверь, прижимает платок к лицу, доводит ее до внезапности гнева.
Она спрашивает, что-то не так с домом, сэр?
Дылда глазеет на нее, а затем грохочет смехом, повертывается к человеку у двери. Мы еще втащим вас в какую-нибудь лачугу, мистер Уоллес.
Два дня докучает ей Колли. Все тыкает и тыкает в нее, голос – палка под ребра. Упрямей сучонки не знаю, жирная свиная твоя шея, задница мула без всякой…
Ой да заткнись ты, а не то я тебя выпру из дома.
Какое там слово мама употребляла, несговорная – хе! – именно…
Она глушит его голос, думает сама с собою, я правда такая? Несговорная? Слова Колли ввинчиваются тем же нож-языком, что и материны. Сара вечно ее корила – чихвостила и чихвостила, по большей части безосновательно, поскольку Грейс ничего такого не делала, просто была какая есть. Тяжкое ярмо это от матери – будто Грейс сама просила, чтоб ее родили. Мамины придирки что ни год делались хуже, словно дерево, что скручивается к изгороди, какую ему полагается защищать. Почему Колли не видит, до чего он пристрастен?
Ни словом больше с ним не перемолвится, лежит во тьме, лелеет свое горе. Ищет верное слово и находит его – несправедливость, вот что это все такое, – чувствует, как сидит это у нее на груди, боль, не похожая на тупое нытье голода.
Колли говорит, но на деньги ты сможешь купить толокна, сможешь купить хлеба.
Она думает, зачем мне опять идти в люди и прикидываться мужиком? Разве нет у меня моей свободы?
Поутру стоит она у двери. Кусачая стужа и неспешность выпрастывания ночи в рассвет, то, что неведомо, обретает несомненность, все верно себе. Она справляет нужду в лесу, слышит за кустом Колли. Вообрази, говорит он, каково оно, быть духом или дивным-пукой, болтаться призраком по округе, до чего странно им было б: ты думаешь, что спрятался, делаешь свои дела, а они сидят да смотрят…
Вдруг она решается. Как рисует этот рассвет обещанье иных миров. Облако лепится вдалеке, словно отраженья золота. Она надеется, что, пока ее нет, лачугу никто не присвоит.
Утягивает грудь старыми тряпками.
Колли говорит, хе! Я знал, что ты уступишь.
Она отправляется в путь, глядя в небо, думает о матери, о ее байках про Маг Мелл[40]. Прикидывает, каково это, жить в королевстве, где сплошь песни и смех, и многая пища, и вообще никакого умиранья. Небо теперь раскрывается некой великой рекой, зияющее синевой, несусветное. Великая перемена грядет в погоде, это чувствуется. То самое небо, каким обманывается сердце, чтобы вновь понадеяться.
Стало быть, город там все же есть. Город Каван, как его назвал доктор Чарлз. И всего в нескольких милях от лачуги.
Колли говорит, вот те на, глупая ты мук, жила у самого леса и все это время без бакуна?
Она спрашивает дорогу у какого-то вонючего мальчишки-тряпишки, и эк он ее оглядывает с головы до пят. Пошел ты, хорош пялиться, говорит она ему. Тропа от лачуги довела до проселка, а затем и до проезжей дороги, а теперь уж и до этого дремотного городка, тряпки дождь-серебра по шрамам улиц и настигающий дух хлеба. Она
