Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков
Собрав урожай заверений, что доклады будут представлены, удовлетворенный Аминов завершил заседание; профессора и доценты, доктора и кандидаты наук потянулись в стороны. Кирилл же отправился на кафедру новейшей истории шахмат, чтобы забрать книги, предназначенные для Фридриха Ивановича. «Небольшая стопочка», как выразился Д. А. У., оказалась многотомной колонной весом килограмм в пятнадцать, Кирилл даже ахнул. (Возможно, такому богатырю, как Дмитрий Александрович, она действительно представлялась «небольшой», но обычному человеку…) Как же ее транспортировать?
Обливаясь потом, Кирилл потащил книги к автобусной остановке. (Э-э, он-то думал захватить «небольшую стопочку» домой, а потом передать Майе при очередной встрече, да вот поди ж ты! Такую тяжесть не захватишь, не передашь. Надо сразу же ехать к Саслиным. Майя не отвечает на телефонные звонки (ушла гулять на Карповку?), но в квартире точно должны быть Левушка и, может быть, Ксения Александровна. Кто-нибудь откроет. (После юбилея Фридриха Ивановича Кирилл стал в семействе Саслиных своим человеком.)
Оу, а если и Майя все-таки дома (просто выключила звук на телефоне)?
Как она обрадуется Кириллу!
Скорее же, скорей – на Петровскую набережную!)
Увы, дверь открыл Левушка (Майя, значит, отсутствовала). Кирилл поставил стопку книг в коридоре, объяснил, что это посылка лично Фридриху Ивановичу от Уляшова, и собрался уже уходить, но зачем-то (сам не зная зачем) спросил вдруг у мальчика:
– Майя гулять ушла?
– Нет, сидит в комнате у себя.
– Ого! Чего же она не выходит? Спит, что ли? Пойду к ней.
И Кирилл поспешил, как говорится, «на крыльях любви», жалея только, что не купил по дороге бутылку вина или чего-нибудь еще, и надеясь удивить, обрадовать, обнять, – но вдруг услышал голос, доносивийся из Майиной комнаты; какой-то знакомый голос, мужской голос, но не Фридриха Ивановича, кого-то другого… Кого именно? «Только сумасшедший мог бы поверить, что Западной коалиции нужны кающиеся, посыпающие голову пеплом, рефлексирующие о собственной вине россияне, – серьезно и одновременно насмешливо вещал голос. – Ха! Доказано, что пребывающая в депрессии нация приносит гораздо меньше дохода: люди хуже работают, рано умирают, спиваются и кончают с собой. Не слишком интересный источник прибыли. Вот почему любой побежденной и порабощенной стране необходимо дать оптимистическую идеологию (лишь таким образом победители смогут извлечь выгоду из победы). В Переучрежденной России благодаря Уляшову такой оптимистической идеологией – обещающей торжество разума, быстрый рост экономики и скорейшее снятие Карантина – стали шахматы. Майка, я ведь все варианты посчитал! В чем величие Д. А. У.? В том, что после Кризиса Россия сделалась не просто колонией, но – высокоэффективной колонией. Э-э, ты, пожалуй, даже не сможешь вообразить, сколько дополнительных доходов извлекает из нашей страны Запад благодаря тому, что дети в российских школах изучают книги Нимцовича, партии Карпова и задачи Куббеля. Мы все здесь – оптимистичные дураки, подпитывающие своим оптимизмом отнюдь не российскую жизнь, но благосостояние Европы и США». Каисса, что за бред? Но ведь Кирилл уже слышал похожие соображения – и знает, от кого именно слышал! «И ты вообрази, Майка, ты только подумай, – продолжал мерзкий голос. – Вместо того, чтобы гнать Уляшова поганой метлой, его объявляют спасителем России! И он рад стараться. Проблема в том, что Д. А. У. и его ученики влюблены в сороковые и пятидесятые годы ХХ века, когда СССР был гегемоном в шахматах, а гроссмейстеры жили как боги по сравнению с остальной страной, только выползавшей из разрухи. Я уверен: сегодняшняя ситуация повсеместной бедности, нищенских зарплат, продуктовых талонов и жестких ограничений личного потребления создана специально, так как соответствует эстетическим и теоретическим воззрениям Уляшова. Д. А. У. натурально пытается воспроизвести, mutatis mutandis[54], условный 1948 год, считая его началом „золотого века“ шахмат. А ведь какие-то ресурсы у России имеются, и уж продуктовые талоны можно было бы отменить. Кстати, ты замечала когда-нибудь, что торжественные новости о сокращении сроков Карантина структурно сходны с ежегодными снижениями цен в сталинском СССР?»
Пересиливая поднимающийся гнев, Кирилл вежливо постучал и только потом вошел в комнату. Растерянное лицо Майи. Круглая и насмешливая физиономия Брянцева.
– Салют, homo subitus[55]! – как ни в чем не бывало сказал Брянцев.
Кирилл проигнорировал приветствие и посмотрел на Майю.
– Кирилл, привет… – залепетала она. – Как ты неожиданно… А вот Андрей к нам пришел в гости, помочь Левушке с задачей Эйлера, знаешь, обойти шахматным конем всю доску, ни разу не становясь на одно и то же поле, Левушка пытался по правилу Варнсдорфа решать, им в школе объяснили, но оно же не всегда работает, а есть еще мнемоническое стихотворение, «Алеет осень ценными дарами, / Еще один животворящий день»…
– Вижу ваши ценные дары! – мрачно усмехнулся Кирилл, бросив взгляд на открытую бутылку белого вина, которую, очевидно, вместе распивали Майя и Брянцев.
– Я попросила Андрея купить, раз он ко мне, то есть к Левушке…
– К Левушке? – зло повторил Кирилл.
– Чего ты разволновался, homo exaestuans[56]? – спросил Брянцев. – Пусть даже и не к Левушке. Захотелось мне в кои-то веки навестить бывшую одноклассницу, что такого?
– Одноклассницу? – Кирилл почувствовал, что перестает понимать происходящее. – Майя… ты же мне говорила, что видела Андрея всего три-четыре раза в жизни?
– Майка, правда?! – громко захохотал Брянцев. – Вот это ход конем!
Майя кусала губы.
– Ничего не хочешь объяснить? – тихо спросил ее Кирилл.
(О, если бы она стала объяснять!
Если бы она ответила хоть что-нибудь. Если бы как-то попыталась выправить эту невозможную, невыносимую позицию. Если бы… Но она молчала, а значит, все было решено. Кирилл развернулся и, не говоря больше ни слова, ушел из дома Саслиных —
на-все-гда.)
* * *
На рассвете Кириллу приснился сон:
высокий Троицкий мост через Неву, и Кирилл идет по нему, спешит в общежитие, оставляя за спиной Петровскую набережную, Майю, Брянцева, их смех и их вино, их обман и их подлые тайны, торопится на другой берег, но мост все никак не кончается, все длится и тянется, все тянется и длится, разматывается вдаль, оказывается не мостом, но сложной задачей (подобной задачам самого Троицкого, этого величайшего из композиторов).
Ах, уж Алексей Алексеевич сумел бы найти решение!
Впрочем, что тут решать? Все и без Троицкого ясно.
Майя состояла в романтических отношениях с Брянцевым, и, вероятно, давно, и не собиралась прекращать их из-за Кирилла – конечно, кто такой Кирилл, никто, ничто, убогий провинциал, очередной аспирантик, ковыряющий чего-то в Итальянской партии и почему-то поверивший в возможность счастья. Глупость, наивность! Неточность. (Но как хорошо было; эти беседы и эти прогулки, эти поцелуи. Увы, tout passé, tout cassé, tout lassé[57]. Теперь, дорогой Кирилл Геннадьевич, ты совсем один (в чужом городе, без друзей и без близких; без понимания, как жить дальше). А как жить дальше? Вероятно, читать; исследовать; работать над диссертацией; не отвлекаться на развлечения; не соблазняться призраками dolce vita (всегда так охотно летевшими на Майин смех); трудиться. Пусть не осталось любви; есть наука, есть шахматы, есть, как говорил Тартаковер, слон с надеждами на будущее, два коня для маневров и три удобных поля между слабыми пешками.
Инда еще поскачем.)
Именно в таком настроении пребывал Кирилл, когда обдумывал свое положение, когда чувствовал, что не может терпеть Петербург, когда осознавал острую необходимость забыться в каких угодно делах. И именно это настроение подтолкнуло его к простой идее – взять билеты и поехать опять в Москву: выяснить вопрос о второй статье Крамника, увидеть собственными глазами, какой год стоит на библиотечной карточке – 2024-й или 2042-й? Пожалуй, такое решение могло показаться импульсивным (Кирилл,
