Душа для четверых - Ирина Родионова
Поменяла в ящике для столовых приборов скалку на нож. Да, она понимает, что это слишком, но вряд ли у Юриных друзей хватит мозгов на похожие выводы. С кухни она вышла, сжимая в кулаке холодную рукоятку, – Юра, увидев, подавился воздухом. Теперь он, как в эстафете, перехватил Шмеля и подбрасывал его вверх. То ли игра эта так нравилась сыну, то ли он неправильно понимал перекошенное Юрино лицо, но казалось, что теперь шум и тревога забавляли Шмеля. Кристина подумала пусто, что этим он пошел в нее.
– Положи нож! – зашипел Юра.
– В пустую комнату идите. И не появляйтесь, пока я не позову.
Хлопнула дверь, и Кристина потянулась к первой щеколде. Страх ушел – вспомнился и зуб, и сколько пришлось отдать денег в государственной стоматологии, сунув купюры в карточку («У нас же камеры в кабинете», – поделились с ней доверительным шепотом.), но сильнее всего хотелось вернуться к Лидии. Нырнуть в нее, утопиться в чужом, и чтобы никто не мешал.
Она рывком распахнула входную дверь, и Юрины друзья отскочили в стороны. Двое из них держали в руках старую чугунную трубу с хлопьями ржавчины по краям, третий заносил над ней машинку с железным кругом, напоминающую автомобильный пылесос. Кристина рассекла воздух ножом, выпучила глаза, как сумасшедшая, и заорала во всю глотку:
– Хорош ребенка мне пугать!
– Мамаша, не кипятись, – послышалось справа, и… грянул веселый смех.
Они не резали петли, а половинили трубу – правда, прижимали ее к железу, оставляя на двери росчерки и царапины, но скорее издевались, чем пытались войти. Чугунина валялась в предбаннике первого этажа, это сосед менял канализацию и в третий раз за месяц отрубал весь стояк, а Кристина разливала воду по пластиковым бутылкам и расставляла их на подоконнике.
Мини-болгаркой размахивали, как бы здороваясь с Кристининым ножом.
Она казалась себе неисправимо глупой и жалкой. Отовсюду блестели желтые зубы и влажно, по-кошачьему светились недобрые глаза. Она уже жалела, что открыла дверь, – ввалятся сейчас, перебаламутят весь дом, закатят пьянку…
Хлопнула снизу деревянная дверь – это соседка теть Люся услышала голос Кристины, решилась смело выглянуть в подъезд и заорала:
– Я милицию вызову!
– Бабуля, – в ответ ей перегнулся один из парней, лопоухий, с расчесанным прыщавым лицом, и плюнул в колодец из лестниц, – нету твоей милиции. Люди ремонт делают, стараются. Хочешь, мы и тебе че-нить отрежем?
Ржание. Кристина вернулась в квартиру:
– Все нормально, теть Люсь! Прикалываются они.
– Вот пусть с милицией и прикалываются, обормоты…
Все завалились в тесную прихожую, тараканами расползлись по углам, нашли Юру со Шмелем. Заулюлюкали, засвистели, вывели друга на свет, обнимая его за плечи, и приказали «не ссаться». Юрка жалобно улыбался и кивал. Кристина забрала у него Шмеля и, не прислушиваясь к сальным шуточкам, заперлась в спальне.
К зиме темнело быстро, всюду тянулись длинные тени, пачкали комнату, пропитывали холодом и диван, и стеллажи, и чужие воспоминания… Шмель жался к Кристине, как к переносному обогревателю. Кроватка осталась у Яны, и Кристина уложила его в россыпь подушек, пригладила чуб, вгляделась – будто бы по ее просьбе за окном вспыхнул фонарь, высветил все четко и ярко.
Из Шмеля выглянул Ильяс – с белозубой и будто бы слишком мелкой для его широкого лица улыбкой, с прищуром непроницаемо черных глаз, с бритыми висками и щетиной над губой. Вылитый папаша, Кристина даже дернула брезгливо лицом, и Шмель захныкал. Большая и красивая история любви, о которой Кристина читала в романах для девочек, оборвалась стандартно, грязно и мерзко, с мордобоем и капающей на снег алой кровью. На память о случках (по-другому их называть она больше не могла) остался Шмель, и Кристина злилась, что отец мог вот так вычеркнуть сына из собственной жизни и не мучиться угрызениями совести, а она нет.
Но даже злость была будто бы выкипевшая, бледная, оттенок злости. Накатила сонливость, упасть бы сейчас на подушку, отключить и слух, и зрение…
Кристина включила свет и вернулась к картине, размялась, оттягивая, чуть беспокоясь перед первым мазком, – нерешительность всегда приходила даже после небольшого перерыва. Шмель не хотел уходить из головы, хоть и молчал на диване.
Кристина вовсе не считала себя ужасной матерью. Да, она старалась сбежать из дома при любой возможности, даже работала в студенческой столовой неподалеку, набирала волонтерских заказов или просто слонялась по улице в одиночестве, будто ища что-то, чему сама не могла найти названия, но! Но Шмель никогда не залеживался в грязных штанах, не мучился голодом, почти не оставался один. Раскаиваясь, Кристина то покупала связку игрушек и вешала их над кроваткой, то находила бутылочки с автоподогревом и тратила весь гонорар, то трясла над ним пачкой с подгузниками, будто горшочком с золотом… Она много чего делала, и Юрины подарки дожидались, пока Шмель чуть подрастет, но даже в этой бедности откупиться от сына не получалось. Кристина собирала погремушки из чужих воспоминаний, лучший подарок – своими руками, и все в таком духе, но любовь так и не пришла.
Разве Кристина в этом виновата?
Шмель закряхтел недовольно, сорвался в хныканье, и Кристина сунула ему зеркальце – пусть знакомится со своим лицом, привыкает. Она даже читала об этом где-то, увидела заметку в соцсетях, – отлично развивает детей с четырех месяцев. Можно ли после этого называть ее плохой матерью? Можно, конечно. Но Кристина не оставляла надежды измениться.
На кухне гудели и пили, Кристина расслышала визгливый рассказ о том, как Лысый купил переносную болгарку и теперь зачем-то возил ее в багажнике, вот и пригодилась: «Здорово ты пересрал, да?» Можно было выйти, наорать, вытолкать пару человек, но они залезут в дом снова, она проходила это уже не раз.
Посидела, покрутилась перед картиной – ушло то тонкое и хрупкое, что соединяло ее с Лидией, растаяло в запахе молочной смеси, влажных ползунков на горячей батарее, в эхе далекого детского плача. Лидия шептала в голове: «Я училась вязанию, бормотали документалки в телефоне, и ровная петелька ложилась к петле, чудилось, что все получится, и получалось! Как хохотала, отломав каблук и зашвырнув туфли с моста в мелкий ручей, который разрезал городок на две половины и сейчас разрезает, наверное, только меня уже нет. Как бежала на новую работу, думая о ссоре с мужем, материнской гипертонии, и отовсюду тянулась ноябрьская мутная вода, визжали тормоза, а холод пальцами скользил по
