Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков
Когда съели почти все горячее (и почти все холодное), Фридрих Иванович словно бы спохватился, поднялся с полной рюмкой водки в руке и торжественно провозгласил:
– Дорогие мои, спасибо всем за поздравления и за добрые, теплые слова! Но я человек маленький, а вот эту стопочку хотел бы выпить за здоровье человека по-настоящему великого. За человека, проявившего в свое время не только мудрость, но и отвагу, не побоявшегося пойти против мнения большинства – и благодаря этому создавшего современную нам прекрасную Россию. За Дмитрия Александровича Уляшова!
Зазвенели, сдвигаясь, рюмки.
Пить уже, если честно, не хотелось, в голове шумело, но разве можно отказаться, когда «за Уляшова». Только непонятно, что там сказал Фридрих Иванович, против какого такого большинства шел Д. А. У.? Вроде бы, наоборот, все его поддерживали? Кирилл уже собрался спросить: «Фридрих Иванович, а при чем тут отвага?» – но его опередила Майя.
– Папочка, а при чем тут отвага? – удивленно сказала она. – Я очень уважаю Дмитрия Александровича, но он же просто любил шахматы, и все его друзья любили шахматы, и вполне естественно, что после Переучреждения именно шахматы были предложены ими в качестве фундамента новейшей – неимпериалистической – российской культуры.
– Ага, – добавил Кирилл (и чуть не икнул). – Всем же нравились шахматы!
– Э-э, молодежь-то наша, оказывается, ничего не знает про идеологический контекст тех лет, – усмехнулся Фридрих Иванович, обращаясь к жене и кузине. – Придется объяснять?
Те согласно закивали.
– Сегодня это и в самом деле не так очевидно – сказала Ксения Александровна.
– Совершенно не очевидно, – подтвердила Ида Карловна.
– Что же, сейчас, значит, обсудим, расскажем! – пообещал Фридрих Иванович. – Такие моменты надо понимать, тем более будущим историкам. Но сначала – мы заварим кофе.
* * *
Определенно дом Саслиных с какого-то момента сделался для Кирилла источником непрекращающихся откровений. Белоснежный живот Майи, давняя дружба Фридриха Ивановича с Абзаловым, подтверждение существования Броткина, научные достижения Ксении Александровны и Иды Карловны – сюрпризы следовали один за другим, и, казалось бы, пора уже привыкнуть к подобному положению дел, не хлопать каждый раз, как дурак, округлившимися глазами. Но последняя фраза Фридриха Ивановича затмила собой все.
«Мы заварим кофе»!
(Мы.
Заварим.
Кофе.
Слова эти были – невероятными, нереальными, невообразимыми; были возможной шуткой, невозможной фантастикой, настоящим вторжением чуда и волшебства.
После Кризиса и установления Карантина кофе в России сделался очень редким и очень дорогим напитком. Зерна не могли привозить из-за границы и с огромными трудами выращивали в каких-то особенных оранжереях (два-три экспериментальных хозяйства на всю страну). Мизерный урожай распределялся по талонам среди наиболее заслуженных (и высокопоставленных) граждан; в свободную продажу почти ничего не попадало. Кирилл, понятное дело, кофе никогда не пробовал; в его представлении этот напиток был чем-то вроде амброзии, положенной лишь небожителям: ну, Председатель Правительства, наверное, может себе позволить чашечку (в первое и третье воскресенье месяца).
Откуда же кофе у Фридриха Ивановича?
(Ах, Кирилл, пылкий юный Кирилл! В вашей голове только любовь и шахматы, вы совсем не разбираетесь в России. Порой вы пытаетесь понять, куда попали – благодаря тому, что в нищей, ограбленной, разрушенной стране умудрились получить высшее образование, – а все равно не понимаете до конца. Вы не догадываетесь, что отец вашей подруги, так запросто болтающий с вами, может быть, сам скоро станет Председателем Правительства, не осознаёте, что внимание таких людей, как Уляшов, учеба у таких людей, как Абзалов, уже сделали вас особенным (и, если вы не натворите глупостей, лет через десять тоже будете получать кофе из спецраспределителя). Вам представляется, что сферы высокой политики и государственного интереса расположены где-то очень далеко от вас, а между тем они здесь, на этих пыльных кафедрах и учебных советах, в этих коридорах и кулуарах, в записной книжке Саслина, в телефонных разговорах Д. А. У. (о, слышали бы вы, что там за собеседники!). И зря вы пренебрегали математикой, Кирилл, она бы многое вам подсказала. Велика Россия, но большей частью необитаема, все люди живут в четырех десятках городов – а потому с неизбежностью знают друг друга; между спикером Парламента и вахтером общежития ПТУ от силы три рукопожатия, что уж говорить о страте профессионалов, создающих идеи, смыслы, концепции, вообще Государство.
Эге, теория графов (и босяков).))
Фридрих Иванович тем временем волхвовал: высыпал драгоценные зерна, молол их в миниатюрной мельничке, наполнял водой медную джезву, включал плиту.
– Так что там про отвагу Уляшова? – напомнила отцу Майя.
Вздымалась и опадала пена, плыл удивительный аромат, ставились на клетчатую скатерть фарфоровые чашки, появлялся десятилетний коньяк (какая позиция!). Совершенно завороженный Кирилл, сделав первый глоток, уже и не думал ни о чем (одна только глупая фраза крутилась в мозгу: это вам не цикорий! вам не цикорий! не ци-ко-рий!).
– Контринтуитивный ход?! – послышался откуда-то Майин голос.
– Да, Майя, именно контринтуитивный ход, – кивнул Фридрих Иванович. – Ведь главная цель создания «новейшей культуры», как ты знаешь, заключалась в купировании имперского синдрома, воспитании миролюбивой нации и полной демилитаризации – не только российских территорий, но и российских мозгов, российского сознания.
– И что?
– А то, что шахматы тогда ассоциировались именно с войной!
Кирилла как током ударило. Он дернулся и глупо спросил:
– В смысле с войной?!
– Сейчас в это сложно поверить, – тонко улыбнулся Фридрих Иванович, – все-таки наше понимание игры сильно продвинулось за последние полвека. Но перечитайте, обращая внимание на данный аспект, кого-нибудь из классиков – у вас волосы встанут дыбом. Я, например, всегда очень любил Давида Бронштейна, его «Международный турнир гроссмейстеров» про Цюрих-1953. (Помните, какое там поразительное начало? «Читая в книгах о слабости черных полей или об атаке по черным полям, я долго подозревал, что речь идет о чем-то непонятном не только мне, но и самим авторам. Действительно, говорил я себе, черные поля у противника слабы, когда его пешки стоят на белых клетках и у него нет чернопольного слона. Но тогда он и фигуры свои убирает с черных полей, а что же в этом случае атаковать? Пустые поля?» Потрясающая, почти сократическая искренность: «Я знаю, что я ничего не знаю». И это говорит человек, чуть не одолевший самого Ботвинника.) Но тот же Давид Бронштейн сочинил и другую книгу – «Самоучитель шахматной игры»; я открыл недавно – лучше бы не открывал. Глупое, примитивное – да практически первобытное, чего уж там! – понимание шахмат в качестве сражения двух армий. Натуральное упоение этим сражением, цитаты из военных теоретиков (вроде Вегеция), мутный поток милитантных метафор: «Расположившиеся на исходных боевых рубежах воюющие фигуры могли немедля приступить к фигурной войне, если бы не пешечные заслоны. Огневая сила ферзя, ладьи, слона отвечает требованиям дальнобойных орудий, танков, пулеметов, если можно сравнивать шахматные фигуры с самыми простыми огневыми средствами локальных войн начала нашего века». Настоящий гимн войне. И ведь так описывал игру не только Бронштейн, а почти все шахматисты; в старых комментариях сплошь и рядом встречаешь: «войска идут на штурм королевской крепости», «белые слоны уничтожают вражескую пехоту», «конница скачет по тылам», «ладьи успешно прорывают фронт».
– Но это же поколение, заставшее Вторую мировую, – заметил Кирилл. – А потом началась холодная война. Очевидно, специфический жизненный опыт влиял.
– Может быть, да только от этого не легче. Суть в том, что накануне Переучреждения сто человек из ста считали, что шахматы имитируют войну. Общее – и довольно упорное – заблуждение той эпохи. У истоков его стоял, судя по всему, сам великий Гарольд Мюррей, доказывавший в своей «Истории шахмат», что слово «чатуранга» означало «четыре войска» (пехота, конница, слоны и корабли), а главной целью игры было обучение полководцев: Judimus effigie belli[39]. Впрочем, и шахматисты давали множество поводов. Взять хотя бы скахографические задачи Ильи Шумова, которые он сочинял в честь российских побед над Турцией: «Переход русских воинов через Балканский хребет» (пешечная цепь имитирует горы), «Осада Плевны» (составленная из черных фигур буква «П» разрушается точными ходами белых) и так далее. Или Петров. Вы знаете, что «Задача Петрова о белых конях», которая висит в Публичной
