Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков
Кирилл не знал, кто такой Борис Б.
(А еще Кирилл понятия не имел о степени своего опьянения. В последние месяцы он довольно часто пил с Майей вино и уже не казался себе тем paper-belly[41], что полгода назад – однако комбинация водки, кофе и коньяка могла оглушить кого угодно. От водки заплетались ноги, от коньяка горело лицо, от кофе колотилось сердце; а кумулятивным эффектом, по всей видимости, было чувство чудовищной, едва выносимой духоты.)
Попрощавшись с Саслиными, пожав руку Фридриху Ивановичу, поцеловав Майю, Кирилл, чуть шатаясь, вышел на Петровскую набережную – и почти сразу же увидел подъезжающий автобус. (Семнадцатый. Вот это удача! Семнадцатый ходил редко – раз в пару часов, зато по очень удобному маршруту, с остановкой как раз напротив общежития.) Конечно, в таком состоянии Кириллу полезнее было бы прогуляться пешком, подышать воздухом, вообще освежиться – но соблазн оказался слишком велик. «„Пусть дядя ходит“, – вспомнил Кирилл bon mot[42] Ботвинника, усевшись в автобус и поглядев через окно на бредущих мимо пешеходов. – А мы поедем; с комфортом и быстро».
Увы, дорога, наоборот, вышла слишком долгой; казалось бы, всех дел – пересечь Неву и мчать дальше прямо, вдоль Лебяжьей канавки и по Садовой улице, но автобус все что-то петлял, все куда-то поворачивал, и уследить за этим не было никакой возможности, но, впрочем, какая разница, мимо Сенной Кирилл не проедет. Он не проедет, вы не проедете, мы не проедем, помоги нам Каисса, не пропустим, не проспим, как-нибудь дотащимся, когда-нибудь доберемся до казенного нашего дома, до тесной убогой комнатушки
(избежав встречи с Надеждой Андреевной).
Ах, сейчас бы в постель!
……
Разбудил Кирилла шофер: похлопал по плечу, аккуратно вывел под руку из салона, громко сказал: «Конечная!», – после чего забрался назад в автобус и уехал прочь.
Конечная? – поразился Кирилл.
Сенная никогда не была конечной.
(Впрочем, и эта конечная явно никогда на была Сенной.)
Глухая улица с обшарпанными невысокими домами упиралась в старое кладбище, на королевском фланге виднелись две церковки, и со всех сторон лезла зелень, кусты, деревья. Тротуар в колдобинах и полное отсутствие фонарей. Народу – ни души (одни чайки кричали под синими тучами). Вот так позиция. Очевидно, автобус завез Кирилла на какие-то совершенно иные горизонтали (очевидно, это был не семнадцатый маршрут) (очевидно, не стоило доверять залитым водкой глазам). Впрочем, что уж теперь; надо как-то выбираться, пока совсем не стемнело… Тяжко вздохнув, Кирилл побрел в сторону, противоположную кладбищу. Хмель вроде бы немного развеялся за поездку, ноги уже не заплетались, и только ощущение духоты никак не желало исчезать. Понять бы еще, что это за район города? (С сентября прошлого года Кирилл успел неплохо изучить Петербург – но только центральную часть; на окраины он был не ходок. (А между тем окраины всегда оставались рядом, близко (гораздо ближе, чем это могло показаться): крадучись, они приближались к центру, накатывали на него, подобно волнам, обступали со всех возможных и невозможных сторон. В ходе Кризиса Россия страшно депопулировала; погибшие на внешних фронтах и во внутренних конфликтах, эмигранты и беженцы, жертвы обрушившихся на страну гуманитарных катастроф – даже по самым консервативным оценкам с начала XXI века численность населения сократилась в три-четыре раза. Многие крупные города стояли практически пустыми; сотни тысяч поселков и деревень просто исчезли. Петербург избежал столь печальной судьбы, но тоже ужался, уменьшился, как бы скукожился (под ледяным дыханием Истории). Районы Черной речки на севере города, Большой Охты на востоке и Ближней Рогатки (Московских ворот) на юге считались теперь натуральными медвежьими углами (как, наверное, в эпоху Александра Петрова) – народу там жило мало, коммунальная инфраструктура ветшала, постоянно встречались заброшенные, полуразвалившиеся дома. (Студенты в общежитиях СПбГУ вели иногда споры об истинных размерах докризисного Петербурга; почти все знали, что в прошлом существовала станция метро «Крестовский остров», некоторые предполагали, что частью мегаполиса могли быть окрестности Старой Деревни и Конной Лахты, а Брянцев, напившись однажды, доказывал, будто бы в черту города попадали и далекие Суздальские озера (впрочем, столь откровенным выдумкам никто, разумеется, не верил).)))
Да, так где же мы находимся?
Слева засинела небольшая река, зачернел мост; на одном из домов неожиданно обнаружилась табличка: «ул. Камская, 12». Название это – несомненно, данное улице в честь великого Гаты Камского, одного из претендентов на мировую шахматную корону в конце XX века, – ничем Кириллу не помогло; зато мост именовался «Смоленским», а с другой стороны углового здания значилось «16-я линия В. О.» Вот оно что! – автобус завез Кирилла на самые задворки Васильевского острова. (Не слишком хорошо, но все же лучше, чем если бы на ту же Черную речку или, упаси Каисса, на Выборгскую сторону.)
Сразу стало веселее,
ноги пошли бодрее (вдоль Камской улицы).
Теперь понятно, куда держать путь (вдоль Камской улицы)!
Чем дальше на восток (вдоль Камской улицы),
тем ухоженнее выглядели дома (вдоль Камской улицы);
стали попадаться пешеходы (вдоль Камской улицы),
велосипедисты (вдоль Камской улицы),
даже автомобили (вдоль Камской улицы).
Где-то впереди речка Смоленка должна будет соединиться с Малой Невой, а там уж покажется силуэт Петроградки, и шпиль Петропавловки, и набережная Макарова поведет к зданию Биржи, к остановке нужного нам трамвая («Коситься на фланги, метить в центр – вот глубочайший смысл позиционной игры», – как говорил Арон Нимцович
(вдоль Камской улицы).)
Партия была сделана, Кирилл даже принялся напевать под нос.
И тут рухнул ливень.
Мощный, неудержимый, по-настоящему летний, он начался как-то очень внезапно, неожиданно, без объявлений и предупреждений; яростные струи били по крышам, окнам, по моментально возникшим лужам, по спинам разбегавшихся в стороны людей. И как сразу же отпустила духота! Нырнув в подворотню, Кирилл наслаждался свежестью и смотрел на залитую водой мостовую. По опустевшему тротуару ковыляла с сумкой-тележкой нелепая старуха – низенькая и какая-то почти шарообразная, еле переваливавшаяся с ноги на ногу, в длинном шерстяном платье. Она явно хотела сбежать от страшного ливня, но сумка-тележка казалась очень тяжелой, неповоротливой, и тут еще колесо, попав, вероятно, в какую-то яму или щель, застряло, застопорилось, а старуха, насквозь уже мокрая, продолжала в отчаянии тянуть, и даже принялась что-то кричать, ругать, наверное, проклятую тележку, которую не могла оставить, и вдруг собралась, и как бы надулась от безнадежности, и рванула изо всех сил за ручку, но не высвободила колесо, а сама упала, неуклюже и страшно повалилась набок, прямо в лужу, в грязь. Острое чувство жалости пронзило Кирилла; он словно бы очнулся и, громко шлепая ботинками, выбежал из подворотни, подскочил к нелепой старухе, потянул за плечо, помогая встать. Старуха поднялась, и опять ухватилась за сумку-тележку, и прохрипела: «Тяните!» – и обратила к Кириллу бледное лицо; Кирилл взглянул в это лицо – и замер, как запатованный.
Старухой оказался Александр Сергеевич Броткин.
(Ничего себе маневр… И ничего себе Кирилл напился – перепутать Броткина со старухой. Впрочем, в прошлый раз на кафедре анализа закрытых начал Броткин сидел за столом – и кто бы догадался, что Александр Сергеевич так низок, толст и коротконог. В остальном все было знакомым – кошачьи глаза и кошачьи усы, и даже платье, которое было вовсе и не платьем, а длинным с начесом пиджаком, пахнувшим мокрой кошкой.)
Броткин тоже узнал Кирилла – и словно бы испугавшись, что Кирилл уйдет, бросит его под дождем, крепко уцепился за руку: «Константин! Тележка! Прошу вас!»
