Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков
(да,
пожалуй, пора сворачивать разговор про аналитиков, прощаться с научруком).
Над Петербургом краснел (в кои-то веки!) закат, кровь Кирилла волновалась все сильнее, а от университета до Петровской набережной было всего ничего: перейти через Биржевой мост.
Скорее же!
Ах, счастливая праздность…
Ах, молодая любовь…
Ах, ветер (летящий из мая в июнь)!
(Белые барашки – как белые пешки на Малой Неве.)
* * *
Если Кирилл и волновался немного перед своим докладом на заседании ученого совета, то совершенно зря. Обстановка была очень теплая, почти домашняя; председатель совета – доктор исторических наук Борис Сергеевич Зименко (выпустивший более тысячи научных статей, но прославившийся биографической книгой о Хикару Накамуре, которую читали не столько ради шахматных партий, сколько ради подробных – и казавшихся совершенно фантастическими – описаний интернета, ютьюба, твича и стримов), – мягко пригласил Кирилла выступить, добродушно похвалил предложенный план диссертации, удовлетворенно отметил, что кандидатские экзамены сданы аспирантом в срок, сердечно пожелал удачи в дальнейшей работе и, радостно посмотрев на часы, подытожил:
– Коллеги, всем спасибо, увидимся в сентябре.
Коллеги тут же стали расходиться, очень довольные; Кирилл тоже был доволен – все получилось по первой линии, – жаль только, Майя не смогла прийти (у нее с самого утра поднялась температура и болела голова; только бы не грипп!). Зато в дверях конференц-зала Кирилл внезапно встретил Шушу – которая почему-то страшно смутилась и принялась объяснять, что она просто шла мимо, и услыхала знакомые голоса, и решила немножко посмотреть, а доклад у Кирилла получился такой замечательный, что ей даже…
(Увы, что именно скрывалось за интригующей частицей «даже», узнать не удалось; Шуша вдруг замолчала, густо покраснела и, извинившись, выбежала в коридор.)
Иван Галиевич, как и положено научруку, был сдержан и немногословен в ходе заседания, но потом искренне поздравил Кирилла с отличным выступлением.
Абзалов направлялся теперь на Кафедру истории, где его ждала какая-то неотложная работа; Кирилл тоже хотел зайти туда – и они, беседуя, пошли вместе.
– Знаете, Иван Галиевич, я вчера весь вечер думал о вашем рассказе про Stockfish и про современные компьютеры. Запрет на их использование в России – такая потеря для отечественной науки! Ведь с компьютерами анализ производился бы в сотни раз быстрее, позиции изучались бы в сотни раз полнее и можно было бы исследовать гораздо больше вариантов. Сейчас какую-нибудь систему Брейера в Испанской партии изучают, наверное, несколько десятков человек с кафедры анализа открытых начал, и конца-края не видно их работе, а будь у них этот Stockfish – один аналитик управился бы за пару лет. И все мы, вероятно, глубже понимали бы шахматы, и культурная жизнь страны в целом стала бы более насыщенной. Теоретические новинки, открытия каждый день. И так жаль этих упущенных возможностей… Но зато я еще сильнее радуюсь, что когда-нибудь Карантин снимут и шахматные программы сделаются доступными. Оу, какое ждет нас счастье!
– Хм, неизвестно еще, что там за счастье, – сухо ответил Абзалов.
– Да какие тут могут быть сомнения, Иван Галиевич? Одни же сплошные выгоды.
– Ну, аналитики с вами уж точно не согласятся.
– То есть… как не согласятся?
– А вы подумайте сами: зачем нужны будут аналитические кафедры, если Stockfish запросто считает и оценивает любые варианты? – сказал Абзалов. – Историкам приход мощных компьютеров ничем не грозит (наоборот: появится возможность прояснить массу исторических загадок: была ли, например, математически проиграна позиция Карпова после 33…Ke7? в 24-й партии матча 1987 года с Каспаровым?), а тысячи наших коллег от анализа, скорее всего, останутся после снятия Карантина без работы.
В таком ракурсе Кирилл ситуацию не рассматривал.
– Ого! Так вот что вы имели в виду, когда говорили, что «ремесло шахматного аналитика есть исторически обусловленный и преходящий феномен»?
– Точно.
Остановившись перед дверью с массивной табличкой «Кафедра истории шахмат (новейший период)», Иван Галиевич принялся рыться по карманам залатанного пиджака («Уж не зевнул ли я где-нибудь ключ?»), а Кирилл все думал про Stockfish. Аналитиков было не жалко («Так им и надо!»), зато возможности компьютеров захватывали. И когда ключ нашелся, и дверь таки отворилась, и тусклая лампочка осветила знакомый (ставший уже почти родным) кафедральный коридор, и на стенах заблестели портреты великих шахматных историков (в шикарных усах Гарольд Мюррей, в огромных очках Рикардо Кальво, в бесформенной шляпе не по размеру Эдвард Винтер, в громах и молниях – Юрий Львович Авербах), и Абзалов поспешил в один кабинет (к любимым своим картотекам), и Кирилл поспешил в другой (просмотреть рекомендованную Иваном Галиевичем книгу Winning with the Slow (But Venomous!) Italian[35]), и в воздухе отчетливо запахло настоящей наукой (а может быть, просто пылью) – все равно мысли юного аспиранта крутились вокруг удивительных шахматных программ. (Чудесно, волшебно, потрясающе: расчет вариантов на немыслимую глубину! оценка позиции с точностью до сантипешки! возможность пересмотреть всю шахматную историю! И какая экономия времени!
Ах, Каисса, вот бы когда-нибудь попробовать Stockfish!)
В конце концов Кирилл не выдержал и снова пошел к Абзалову:
– Иван Галиевич! Вы мне рассказали про зарубежные компьютерные программы, но сами как будто не сильно восторгаетесь ими. Почему? Ведь шахматы расцветут.
Абзалов хмыкнул:
– Никаких гарантий нет.
– Как же нет? Любой прогресс – следствие накопления знаний, а новые знания добываются новыми инструментами; Stockfish для нас – это как телескоп для Галилея.
– Не уверен, что нам нужен такой телескоп.
(Не нужен?! Кирилл даже растерялся. Иван Галиевич говорил так, будто сам был шахматным аналитиком и больше всего боялся лишиться из-за Stockfish работы.)
– Право, Иван Галиевич, я не…
– Это в самом деле большая и сложная тема, Кирилл. Известно, что любой ход, который вы делаете для достижения поставленной цели, чреват образованием новых слабостей в вашей собственной позиции. Начинать пользоваться услугами Stockfish, когда снимут Карантин, – тоже ход: может быть, хороший, но и довольно опасный.
– Опасный?
– Вы, Кирилл, что-нибудь читали о так называемой проблеме читерства, остро вставшей в первой четверти XXI века – как раз из-за компьютерных программ?
– Нет, Иван Галиевич.
– Видите ли, достоинство программы Stockfish в том, что она очень сильно играет в шахматы – и это же достоинство в какой-то момент оказалось недостатком. Может быть, вы в курсе, что еще полвека назад для оценки сравнительной силы игроков использовался специальный рейтинг, разработанный венгерским ученым Арпадом Эло. Крепкий мастер шахматной игры имел рейтинг Эло в районе 2 300 единиц, нормальный гроссмейстер – в районе 2 500 единиц; если же шахматист добирался до 2 700 единиц – его признавали профессионалом экстра-класса. Границу в 2 800 единиц рейтинга Эло за всю историю шахмат пересекли менее полусотни человек (первым это сделал Каспаров), уровня в 2900 единиц не достиг никто. Так вот, Кирилл, сила игры Stockfish оценивалась в 3 300 единиц рейтинга Эло! Но это только половина позиции. Примерно в начале XXI века во всем мире (и в докризисной России тоже) появились – и стали чрезвычайно популярны – так называемые смартфоны: гибриды сотовых телефонов и настоящих компьютеров, миниатюрные, но обладающие огромными вычислительными мощностями. И такая комбинация (Stockfish + смартфон) чуть не погубила шахматы. Нечестный игрок – читер – просто прятал смартфон с установленной Stockfish и незаметно пользовался подсказками компьютерной программы. В итоге выиграть партию оказывалось не сложнее, чем списать со шпаргалки во время экзамена. Соблазн был очень велик – и довольно скоро начались скандалы. Самый громкий, впрочем, случился еще до появления Stockfish: в 2006 году в Элисте Владимир Крамник играл с Веселином Топаловым матч за звание чемпиона мира и подозрительно часто отлучался в туалет – единственное место, где отсутствовали видеокамеры. Мало того, Крамник при этом побеждал – и команда Топалова обвинила соперника в тайном получении компьютерных подсказок. Теперь-то мы знаем, что Владимир Борисович пристрастился тогда – на нервной почве – к сигаретам и в уборной прятался от невесты, запрещавшей ему курить. Дорого же обошелся Крамнику тот табачок
