журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин
Катя осталась одна.
Да что же они все, даже не хотят пообщаться? Катя накрылась с головой простыней и волосатым чужим одеялом и заплакала уже в четвертый или пятый раз за день. Ну и день приезда! Она рыдала и ее обступали в розовой вечерней дымке старинные дворцы Италии, где на улицах повсюду памятники — из бронзы и мрамора, и лошади и люди, и никто их не портит... А вот еще не забыть рассказать, какой угрюмый мост есть во Флоренции, какой-то грязный, коричневый, а наступит ночь — открываются жестяные витрины, распахиваются будто крышки сказочных сундуков и перед ошеломленными прохожими золотые, серебряные изделия местных мастеров, алмазы и сапфиры, кораллы и жемчуга на раскаленном алом или таинственном черном бархате. Этот мост называется: „Слезы мужей“ — намек на то, что здесь любящий муж или жених могут разориться... Катя ночью проснулась — отец храпел, мать с Витей негромко разговаривали возле печки, сидя спиной к Кате. — Она не сможет... она стала и вовсе как тростиночка... — говорила мать. — Пускай учится. — А где? — возражал Витя. — В город ездить на автобусе? Час туда, час обратно? Лучше уж в Михайловку пешком... — Пять километров?! — ужасалась мать. — И ограбят, и обидят. — А в городе не обидят? Прямо в сквере возле школы могут... это же город! — Господи-гос-поди!.. Права была докторша... маленькая и маленькая...
Катя не все поняла в их разговоре, поняла главное — ее любят, об ее будущем думают. И уснула почти счастливая... Утром за чаем с баранками мать спросила: — А чего ты, доченька, такие смешные чулки носишь? Катя удивленно глянула на свои ноги — она была в модных пестрых носочках, многие ее подружки носили в Италии такие носочки. — Только малые дети носят такие носочки, — пояснила мать. — А ты уже смотри, какая... — может быть, она хотела сказать „каланча", но сказала, — красавица. Катя, недоуменно моргая светлыми круглыми глазами, смотрела на мать. Отец еще в темноте ушел на работу, он ремонтировал технику, у него же золотые руки. Витя собирался в.поле, он работал помощником комбайнера. Мать, подоив совхозных коров, прибежала покормить детей. — Пейте же! — протягивала она то Вите, то Кате кружку с теплым парным молоком. — Свежее! Тебе особенно надо, доченька! — Но Катю мутило от пахнущего то ли шерстью, то ли телом коровьим молока. А Витя пил только чай, крепкий, как деготь, почему у него всегда желтые зубы. Когда Витя, услышав стрекот трактора, выскочил на улицу и укатил на работу и мать с дочерью, наконец, остались одни, Катя спросила: — Мам, я что, больна? — Почему ты так спрашиваешь? — Мать намазала кусок хлеба маслом и протянула дочери. — Просто беспокоимся, что худенькая. Это кто в городе, они все худеть стараются... а тут же силы нужны... — Но в глаза дочери мать не смотрела. — Тебе тут не шибко нравится? Другим еще хуже повезло. Калединых просто подпалили, они под Самарой хотели осесть... а Ивановым намекнули: жить хотите — бегите дальше. И они сейчас в Москве, в палатке живут. — В каком-нибудь скверике? — Каком скверике? — удивилась мать. — Перед зданием правительства, их даже по телевизору показывали. Господи-господи, бедность наша и срам! Ничего!, — вдруг, посуровев лицом, мать очень больно обняла Катю. — Как-нибудь проживем! Как-нибудь!
Договорились, что Катя пойдет доучиваться в Михайловскую школу. Но до занятий еще было две недели... и ни подруга у Кати, ни дома слушателя. Она сидела целыми днями в ожидании своих родных у окна и вспоминала Италию. И до сих пор не удавалось ей что-нибудь рассказать. То отец пьян, потрясая кулаком ругает президентов всех славянских государств, то мать в ознобе пьет горячее молоко с маслом, сидя возле печи, и снова-заново простужается на полуразрушенной ферме, а то Витя играет на гармошке и поет какие-то тягучие неинтересные песни под одобрительное кивание отца: „Люби меня, девка, пока я на во-оле... Покуда на воле, я тво-ой...“ Иногда на звук хромки заглядывал сосед, могучий молодой парень с черной бородой, в черной борцовской майке в любую погоду, с золотой печаткой на пальце. Он приходил со старинной русской гармошкой — у нее каждая кнопка играет на два тона — когда растягиваешь гармошку, один звук, а когда сдавливаешь — другой. Он был из местных, и отец дорожил дружбой с соседом, хотя сосед почти не пил, правда, любил небрежно занять тысчонку-другую до аванса и, кажется, ни разу еще не отдавал. Но отцу, щуплому, чужому здесь нужен был свой человек. У могучего Володи были выпуклые воловьи глаза, полные непонятной печали. И пел он, никогда не зная слов, тихим мычанием. — А вы знаете, что похожи на итальянца? — волнуясь, как-то сунулась в разговор старших Катя. — Ей-богу! У нас был доктор, такой добрый... бесплатно раза три на гондоле катал... — И вдруг Кате стало неловко — на нее как-то странно смотрели взрослые. Опять она не вовремя? — Извините... скюзи... Мам, я угля принесу?.. Не с кем поговорить... С девчонками бы познакомиться, но в поселке все девчонки какие-то злые.
Однажды мать послала Катю в магазин — купить хлеба, если привезли. Долго объясняла дочери, что хлеб не пропекают, что надо брать румяный. Катя шла по улочке и вдруг услышала, как совсем малые дети, показывая на нее пальцем, смеются. „Господи, я что, не так одета?“ — Катя быстро оглядела свои ноги, юбку. Юбка коротковата? Белые носочки смешны? — Тетенька, разденься!.. — визжали девчонки в грязных телогреечках. — Тетенька, разденься! Догонявший Катю круглолицый мужчина в свитере и джинсах, в кедах без завязок на босу ногу ласково сказал детям: — Ну чего вы, миленькие, хорошую девушку обижаете? Она в Италии была... там люди гордятся красивым телом, на полотнах рисуют... Вот пройдет сто лет — а смотрите, люди, какая красавица была! И ты, синеглазая, и ты, рыженькая, может, еще затмишь красотой всех артисток мира! — Визжавшие девчонки, смущенно
