журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин
Она попила чаю и села у окна, как когда-то в детстве сидела. Больше никто на улице мимо не проходил. Унылая рыжая местность, какие-то тусклые дома, отсутствие деревьев, сломанный трактор посреди улицы, без гусениц, три грязные свиньи в сухой яме — все это вызвало в душе такую острую, страшную тоску, что она в третий раз за этот день зарыдала. И сама не зная почему, Катя бормотала сквозь слезы: — Бедные мои! Куда вас занесло... за что?.. Разве тут можно жить? Бедные мои... — Перед ее глазами вставали тополя в деревне Чудово, чистая речка с золотым песком на дне, кувшинки в Чудном озере, гуси и утки, церковь на холме с золотым куполом... И тут же, близко, за спиной деревни Чудово — суровый мраморный Давид Микельанджело, виллы с белыми колоннами, увитыми плющом и виноградом... и высоко, до облаков бьющие фонтаны, а над ними, как папаха, алозеленые радуги... Катя сама не заметила, как перебралась на топчан, принадлежавший, видимо, брату и. подтянув по привычке коленки к животу, уснула. Ее разбудили шаги по дому, чайник, запевший, как оса, запах бензина и кашель матери. Катя поднялась — горел свет, на дворе уже стояли сумерки, родители накрывали стол. — Мама! Мамочка! Папа!.. — Катя обняла мать и закивала отцу. — Извините... не знаю, где что... надо было яичницу поджарить?.. — Она помнила, что отец любил яичницу. — Ой, такая была поездка! Как я вам благодарна! — Нам-то за что? — отец как-то странно смотрел на нее. — Это уж партии-правительству... или как теперь? И Катю удивило, что и мать смотрела на нее непривычно-пристально. — Как себя чувствуешь, дочка? — Нормально. — Говорят, ты купалась... Катя покраснела: — A-а... Да с дороги хотела окатиться... Я не знала, что тут подглядывают. А что? — Ничего. Осенью как, учиться пойдем? Или работать? Тебе врачи что сказали? — Врачи? Ничего. — Совсем ничего? — накаляющимся голосом переспросил отец и, стукнув кулаком по столу, смирив себя, прошептал: — С-суки! — Коля! — умоляюще прервала мать этот малопонятный разговор. — Давайте есть. И позвала. — Витя-я? Ты скоро? Вошел брат, обтирая ладони о штаны в опилках. От него пахло струганым деревом. — Готово, — сказал он. — Сверху поролон ей кину — будет, как царевна, спать... — Катя поняла, что Витя мастерил ей лежанку. — Ой, мам... а в Венеции у нас были койки! — Потом расскажешь. Небось, от картошки отвыкла? Папа, ты что же все в окно глядишь? — Налей. — Коля, тебе сегодня не надо. — Как это не надо? Дочь приехала. Мать ушла в сени, а Катя быстро проговорила: — Пап, а у них там вина... красное называется кьянти... — Потом! — чуть не зарычал отец. Видимо, его глодала какая-то обидная мысль, он пробормотал: — Все на свете знают, что нам, русским, надо... когда пить... где нам жить... когда помирать... А вот хрен им! Скоро ты?! — Мать уже наливала ему в стакан водки: — А я не буду... Отец угрюмо выпил и начал жевать хлеб.
Катя еще раз хотела было как-то скрасить стол рассказом об Италии: — А еще они перед едой молются... — Потом как-нибудь! — отец повернулся к Вите: — Уголь дадут, нет? — Обещали. — Витя, подражая отцу, ел с суровым видом картошку с хлебом. — Нам всю жизнь обещают... сначала коммунизм обещали, потом капитализм... А в итоге — люди все хуже живут, да еще их травят, как тараканов... — Отец вынул из кармана что-то вроде карманного фонарика с плоской батарейкой и прислонил к стене дома. — Так. Даже здесь... около тридцати... Ну-ка, твои волосы? — И он больно ткнул железкой в голову Кате. — Тэк-с. Тридцать. — Он, наверно, у тебя неправильно показывает, — заметила мать, кашляя в платок и старательно улыбаясь. — И здесь тридцать, и на улице тридцать... — А потому что везде заражено! — закричал отец, наливая себе водки. — Где-то в тайге атомный завод. Нету чистой России! Бедная моя дочка! Что они с тобой сделали?! — А что? — не понимала Катя. — Зато как нам повезло. Мне и Нинке... Отец выпил водки и ушел на крыльцо курить. На ходу доставая сигареты, за ним пошел и Витя. — А Нина... где теперь, не знаешь, мама? Мать молчала. — А вот у них, мама, везде... на улицах... на стенах... портреты не Ельцина или еще кого, а Мадонны... матери Христа... — У тебя нигде ничего не болит? — спросила мать. — Не-ет, — протянула Катя. — Вы хотите, чтобы я физически вам помогала, а не училась? Я буду помогать. А учиться я могу и вечерами... я уже немного итальянский знаю... У них, между прочим, легкий язык... и много похожего... например, „мамма“... — Потом, — поморщилась мать и обняла дочь. — Я очень устала. Как-нибудь специально сядем и обо всем расскажешь... А сейчас ешь, ешь... ты такая худенькая... — А у них считается, что девушка должна быть именно худенькой... — Да, да, — рассеянно закивала мать и снова обняла дочь: — Давай спать. — И размашистыми шагами пошла в сени, вернулась с тулупом, закричала, оборачиваясь: — А ты вместо того, чтобы дым глотать, занес бы свое творение! В дверях показались на манер саней сколоченные доски и затем сам Витя, от него разило табаком. Он с грохотом установил лежанку с короткими ножками вдоль стены справа от дверей, удвинув вперед к окну стол, и указал, как Ленин или Горбачев, прямой, даже чуть выгнутой ладошкой: — Пожалте, плис!.. Поролон принесу завтра. — И ловко сняв двумя скрюченными пальцами, как фокусник или коршун, недопитую бутылку водки со стола, он
