журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

теперь с утра до вечера. И как-то позабыв, что сам Витя ей предложил взять сказки, родители с жалостью глядели на великовозрастную дочь, читавшую страстно эти глупые байки про царей, прекрасных царевен и смелых пастухов. И уже в соседях знали, что читает Катя Жилина. Мать черномаечного Володи, Анна Тимофеевна, принеся как-то собственной сметаны на дне баночки для соседки-дурочки, долго вздыхала, стоя возле Кати, которая даже не заметила сметаны — все бегала светлыми глазками по страницам. Конечно же, Катя краем глаза узрела толстую в рыжей вязаной кофте до колен старуху с красными жилистыми руками, но о чем с ней она могла говорить? Раз считают балдой, она так и будет вести себя — меньше приставать будут. Глаза ее застилали слезы обиды, но сказки, справедливые и волшебные, уводили ее прочь от этого дикого мира, где люди друг друга не любят. „Ах, как хорошо в сказках! Добрый молодец — сразу видно, что он добрый... ведьма — сразу видно, что ведьма... все понятны, и с первой строки знаешь, кому верить, кому нет... Но ведь в деревне Чудово так же почти было? И в окрестных селах? А может, в этом селе народ с самого начала собрался чужой, вот почему никто никому не верит? Может быть, в Михайловской школе мне повезет с друзьями..."

Увы, когда ее на первый раз Витя отвез на тракторе в Михайловку мимо березового криволапого леса, мимо пасеки, черневшей под дождем, взволнованная ожиданием чего-то нового, светлого, необыкновенного, Катя столкнулась с таким же, как в Желтом Логу, раздраженным народом. Катя по характеру своему вела себя тихо, но уже на третьем уроке ее пересадили на „Камчатку" по просьбе ее соседки по парте, румяной Риммы. — Она из „этих "... она радиоактивная... — услышала Катя. Домой она шла одна — три девочки и один мальчик из Желтого Лога демонстративно убежали вперед. Осенью рано темнеет, дорога глинистая, скользкая, Катя брела, обходя лужи и соскальзывая ботиночками в жижу. А если идти по стерне, то соломинки хлещут по ноге и рвут колготки. Катя тащилась к мерцающим вдали окнам неродного села и вспоминала печальное, невероятно прекрасное лицо Марии, матери Христа в каком-то соборе, она уже путалась... Мария склонила голову, и на руках ее мертвый юноша. Гид рассказывал, что нашелся какой-то безумец — швырнул в Марию железным предметом, кажется, отверточным ключом, и отшиб у скульптуры кончик носа. Нос потом приклеили, поправили, но вот нашли ли изверга? Наверняка это не итальянец, говорил гид в клетчатом пиджаке, с розочкой в кармане. Наверное, француз. Но Катя читала французские народные сказки, и у них тоже народ был умный и добрый. Или он испортился после того, как на них напали немцы и правили там несколько лет? Но ведь и у немцев какие чудесные люди в сказках? На флейтах играют, поют и пляшут, а если надо за работу взяться — засучат рукава и все берутся, даже их короли! В десятом классе Михайловской школы не нашлось ни одной девочки, ни одного мальчика, кто подошел бы к Кате Жилиной и сказал: „Давай дружить". Березовские держались отдельно, желтологовские — отдельно, „хозяева" — михайловские — само собой, вели себя нагло и неприятно. Ах, почему говорят „солнечное детство", „золотая юность"? Самая тяжелая в жизни пора... Хотя и потом... какие такие радости у мамы, у папы? Вообще, зачем люди родят друг друга? Если сами мучаются... Но ведь было же когда-то в нашей деревне нам хорошо? И в сказках не все же выдумка?.. Наконец, на перемене к одиноко стоявшей у батареи отопления Кате (какая горячая батарея, — хоть погреться перед дальней дорогой под мокрым снегом...) подошел, загребая, как клоун ногами, красногубый в очках Котя Пузиков. Он был тщедушный мальчик, но, кажется, сын начальника милиции, и никого не боялся. Подошел, протянул руку — Катя машинально протянула свою. А он хмыкнул и, схватив ее руку, приложил к ней левою рукой какую-то трубку с лампочкой — и лампочка загорелась красным светом. — Точно радиоактивная!.. — возопил паренек. — Тобой надо облучать помидоры в теплицах... хотя есть их потом — тоже станешь радиоактивным! Детей не будет никогда! — И заржал, как козел.

Кате стало страшно. Она поняла смысл слов Коти Пузикова. Но неужто у нее вправду никогда не будет детей? Лучше об этом сейчас не думать. Но как же Витя? Он же совсем молодой... Может, отец Кати по этой причине и пьет? Он же раньше только по праздникам, и то рюмочку, не больше... „Господи, вот в чем разгадка неприязни людской! Когда я нагишом купалась возле дома, может, уже тогда решили, что я мужиков зазываю? Слабоумная..." Катя сама зашла в библиотеку и взяла читать учебники по медицине, книгу „Мужчина и женщина", „Секс в жизни женщины"... Меланхоличная, с вечно заложенным носом библиотекарша Эльвира Ивановна осклабилась, глядя, как школьница Жилина складывает в свой старый портфель книги. — Задание на дом дали? — ехидным голосом осведомилась она. Катя всегда была честная и прямая девушка. Но и она уже заразилась ядом отчуждения и ненависти: — Да. — Не поднимая глаз, вышла вон. Хоть она и старалась не показывать книги дома, мать узрела их. А может, и библиотекарша сказала. Или через людей дошло. Мать выхватила из-под подушки дочери захватанную книгу „Судебная медицина": — Это еще что такое? — И вытащив дочь за руку в темные сени, пугающим шепотом спросила: — Что-нибудь с тобой сделали? Говори!.. Катя сказала: — Просто хочу знать... — Не рано ли? — Мама, — вздохнула дочь. Они стояли возле бочек с солеными огурцами и грибами, над головой свисали невидимые, но крепко пахнущие веники и связки табака. Здесь, в сенях, немножко пахло далекой, уничтоженной родиной, миром добрых сказок. — Мама. Мои подружки хвалятся, что они все уже давно женщины... а я не тороплюсь... хочу из книжек узнать, нормальная я или нет? Что я дурочка, вы меня убедили... но может мне и жить не нужно, хлеб переводить, если я пустая, как гитара? — Господи!.. — мать с изумлением и страхом смотрела на дочь. Таким языком Катя никогда еще с ней не разговаривала. Глаза уже привыкли к темноте, и мать видела в лиловых сумерках (дверь в избу была прикрыта неплотно) высокую, прямую, быстро повзрослевшую девушку с распущенными на ночь волосами. — Я так испугалась... — И дала ей пощечину: — И думать не смей! „Зря