Чернее черного - Иван Александрович Белов

И еще обещание. Обещание вернуться и отомстить. Завершить начатое. Пройдет время, и где-то на окраине дремучих новгородских лесов несчастная, заморенная работой и бедами баба, чья-то мать и жена, услышит в ночи сладостный зов. И не сможет противиться. И она будет любить, и новая любовь прикажет убить мужа, отца, сыновей. И обезлюдеет деревня, потом вторая и третья. Но в следующий раз облуда станет умней и поумерит свой аппетит. Облуда будет держаться подальше от большого человеческого жилья, где много огня, икон, железа и серебра. Облуда будет довольствоваться малым, по крупицам собирая покорную армию.

И Рух знал, что не сможет тварищу остановить: их разделяло сорок саженей и толпа одурманенных, готовых умереть за владычицу баб. Можно выхватить клинок и броситься напролом, но какой от этого толк? Завязнешь в бабах, а облуда спокойно уйдет – ей на паству плевать, будут еще. Оттого в глазах богинки читались насмешка пополам с ликованием. Все было кончено. Она победила.

Облуда повернулась, собираясь без помех покинуть организованное в честь нее торжество. Дом бургомистра обратился в пылающий огненный шар, от нестерпимого жара лопались соседние избы, с шипением испарялась вода из грязных закипающих луж. Воронка, запущенная облудой, оставила в городе хаотичные проплешины разрушений, проломила стену, разметала гнилые стога в полях и упрыгала в лес. Путь был открыт.

Тварь шагнула и застыла в недоумении, уткнувшись в дебелую бабу, стоявшую за спиной. Та не сдвинулась, не уступила дорогу, словно не замечая владычицу. Рух видел ее остекленевший, ничего не выражающий взгляд. Другие рабыни так же впали в оцепенение или странно подергивались, многие выронили оружие. Облуда требовательно заворчала – резкий звук привел дебелую в чувство. Женщина вздрогнула и в ужасе отшатнулась, закрыв руками лицо, словно впервые увидев поганую тварь. Словно прозрев. И это пошло волной. Женщины рывками выходили из тяжелого долгого сна, попадая из выдуманных сладких грез в кошмар наяву и изумленно разглядывая себя, голых, окровавленных, покрытых рубцами и ранами. Не понимая, где находятся и что делают посреди усыпанной мертвецами и обломками улицы. Испуганные голоса из едва слышного шепота перерастали в воющий крик.

А потом они вспомнили все. Рух понял это, увидев страх на перекошенных лицах. Пришло осознание, что они совершили и откуда кровь у них на руках. И главное, чья это кровь и сколько пролито ее, словно воды. И во имя кого.

Облуда потеряла терпение и рывком отбросила толстуху с пути. Баба неловко упала в мокрую жижу, но тут же вскочила, а на ее месте уже встали другие, обступая хозяйку плотным кольцом. Тянули руки, причитали и плакали, сбиваясь, как котята вокруг теплой любящей матери. Сзади к облуде подступила девка с маленькой, задорно вздернутой грудью и коснулась плеча повелительницы. И неизвестно, чего было больше в этом прикосновении, любви или ненависти, ибо они всегда рядом, и кто знает, где пролегает тонкая грань? Как там, в Библии? «Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она пламень ярый».

Удар ножом был почти невидим, девка без замаха вонзила облуде клинок в поясницу. Облуда вздрогнула, издала недоуменное ворчание, начала поворачиваться; девка вырвала нож, из открывшейся раны потоком хлынула темная кровь. И тут же удары посыпались со всех сторон: ножи, топоры и серпы падали на облуду, полосуя мясо, ломая кости и доставая до самых кишок. Обманутые дети убивали свою нечистую мать. Облуда не сопротивлялась, не пыталась вырваться или молить о пощаде. Через мгновение она упала на колени, тяжелый колун раскроил огромную голову, все скрылось в мельтешении тел и частых замахах. Не было криков и воплей, только гробовое молчание и хлюпанье раздираемой плоти. И кровавые брызги выше голов.

– Чары развеялись, – удивленно произнес каноник. – Вот зачем ты послал священника на убой.

– Чтобы спасти многих, порой надо пожертвовать одного, – отозвался Рух. – Так, кажется, говаривал один странноватый мужик, полторы тысячи лет назад тащась в гору с крестом на плече.

– «Странноватый мужик» – вполне подходящее описание, – усмехнулся каноник.

– Обещай, что бабы не пойдут на костер.

– Не могу.

– Честный ответ, – понимающе кивнул Рух.

– Сделаю, что в моих силах. Следствие установит вину.

– Если понадобится свидетель, ты знаешь, где меня искать.

Бучила замолчал. Все было кончено. Над разоренным городом пошел черный от сажи и пепла косо хлещущий дождь. Небо плакало, смывая людские грехи. Где-то поблизости благим матом орал Бахметьев. Значит, живой. Среди трупов бродила, позвякивая колокольчиком, Никанорова коровенка. От облуды осталось месиво из костей, шерсти и кровавого мяса. Несчастные бабы в изнеможении падали на колени рядом с хозяйкой. Кто-то истерично смеялся, кто-то рыдал. Ни одна уже не останется прежней. Они переродились, стали свободнее, раскрепощеннее, злее, стали более остро чувствовать на вкус этот мир. Возможно, вчерашние крестьянки, затурканные тяжелой работой, забитые мужьями, рано постаревшие, никогда не видевшие любви, стали теми, какими задумал их Бог. Пусть одурманенные, пусть обманутые, но вдруг в этом и есть скрытый смысл? Что, если только пустившие дьявола в душу способны по-настоящему отринуть его?

Эпилог

Анна болезненно морщилась при каждом рывке. Старую телегу мотало по заросшей лесной дороге, и белобородый дед Николай, сидевший на облучке, всякий раз крестился, подскакивая на очередной ухабине или кочке. В телеге, запряженной костлявой заморенной лошаденкой, кроме Анны и деда Николая, ехали трое: конопатая и рыжеволосая девка Ольга, шебутной пацаненок Мишка и их мать, строгая и спокойная Татьяна.

– Далеко еще, дедка? – спросил мальчишка.

– Верст десять с гаком, Мишанька, – отозвался старик. – Доберемся до тракта, гладко пойдем. Терпи.

– Да я чего, я крепко́й. Мамку с сестренкой жалко. И тетку Анну дюже трясем, – сказал парнишка.

Анна посмотрела на мальчишку с благодарностью, поглаживая надувшийся упругий живот. С тех пор, как от рук собственных детей погибла Великая Мать, прошли три полных месяца, дождливое лето иссякло, и осень потихоньку вступала в права с первыми ночными заморозками и ярким золотом березовых рощ. Анна почти не помнила, как выбралась из Ушерска, воспоминания приходили путаными обрывками и ночными кошмарами: пылающий храм; Мать с обожженной мордой, воющая от боли; странная звенящая пустота в голове. Богиня, ради которой Анна жила, растерзанная теми, кому дарила любовь, метание по улицам, бегство через поле и в лес. И диво какое – в городе Анна вроде видела Буренку свою. Правда, издали, может, и обозналась. А потом были долгие недели скитаний: днем Анна пряталась, шла ночью, спеша уйти подальше от Ушерска и собственной совести. От разоренного города уйти получилось, а