Чернее черного - Иван Александрович Белов

– Нельзя так, – захрипел Никанор. – Люди живые. Бог не простит.

– Сжигать никого мы не будем, – неожиданно поддержал попа начальник полиции. – По крайней мере, пока. Если я по первому подозрению начну дома с жильцами палить, долго на своем месте не усижу.

– У меня не подозрения, а уверенность, – буркнул Рух. – Никанор подтвердит.

– Ничего я не видел, – буркнул святой отец.

– Вы, блядь, сговорились, что ли?! – ахнул Бучила.

– Я тебе верю, – смежил веки Бахметьев. – Ты в своем деле дока, сказал, скверна, значит, скверна и есть. Но для других без доказательств это пустые слова. Уверенностью сыт не будешь.

– Ты полиция, ты и доказывай, – устало сказал Рух. – С обыском к бургомистру нагряньте, посмотрим, сколько из вас своим ходом обратно уйдет. Одно точно – чем больше тянете, тем хуже для вас. Скверна будет с каждым днем сильней и сильней. Хочешь город потерять – собирай доказательства. Мое дело – предупредить.

– И мыслей нет, что там сидит?

– Никаких, – признался Бучила. – Судя по тому, какие фокусы выкидывает, сильный колдун, вашему Живляку не чета. Теперь понятно, чего он так скоро из города засобирался по важным делам. Шкуру свою жирную бережет. Шутка ли, мне – вурдалаку не из последних – в башку, как шлюхе под юбку, залез. В мыслишках покопался, слабость нашел и едва не обратил ее против меня. Я такого прежде и не упомню. Кто бы там ни был, он силен, он зол, и он голоден. И не в том, что хочет каши горшок, совсем нет. Ему нужна кровь. И скоро она прольется рекой.

– Понял, – задумчиво кивнул Бахметьев. – Но должен быть другой путь. Без сжигания.

– Не любишь огонь? Ну-ну, – Рух невесело хмыкнул. С поджогом он, конечно, поторопился. После блядства в бургомистровом доме просто еще не остыл. Когда задницу еле спасешь, всегда, знаете ли, все и всех хочется сжечь и развеять золу. На душе тогда становится краше и спокойней. Но сейчас, как поотпых, мысли лезли другие. Никанор, хоть поп и дурак, а помочь ему надо. Да есть и свой интерес: очень уж захотелось – прямо спасу никакого нет – выяснить, что за сука засела в городе. Пламя, оно, конечно, проблему решит, но надолго ли, вот в чем вопрос. Это как у одуванчиков бошки срубить и надеяться по глупости, что больше не нарастут. А потом выйти на крыльцо и долго и красочно материться на все такое желтенькое вокруг. Нет, тут надо с корнем драть, а где они, корни? Надо искать.

– Карта окрестностей ваших задрипанных есть? – спросил он.

– Найдем. – Бахметьев разворошил кипу бумаг и расстелил на столе потрепанную и местами прожженную карту.

Рух пригляделся, клоня голову, словно собака, из стороны в сторону, и черным ногтем уверенно отмерил линию Ушерск – Желонка – Долматово. Задумался. Начальная точка, по идее, Желонка, вроде как оттуда все и пошло. Следом Долматово и далее в город. Все понятно и просто. Бучила зябко поежился. А откуда такая уверенность? Потому что ты так решил? А если нет, что тогда? Если Желонка не первая? Может, Долматово? Он совершенно запутался в вымерших деревушках. И другие варианты даже не рассмотрел, поленился, ноги решил поберечь. А надо было осмотреться да людей поспрошать. Поспешил, как есть поспешил. Бучила склонился над картой. Вот, чуть севернее Долматова, Прокудинка, деревня богобоязненных мужиков-мародеров. Она отпадает, никаких там тебе опустошений и странных убийств. Дальше по тракту нет ничего до самого Бежецка, сплошные чащобы, зато в верстах четырех к восходу от Желонки затраханной, в стороне от дорог, Рух увидел на карте еще одну деревеньку: крохотную, едва различимую, притулившуюся на краю необъятных болот и лесов.

– Это чего? – спросил он Бахметьева. – Чернила стерлись, не разгляжу.

Бахметьев потеснил Руха плечом, пригляделся и наморщил лоб.

– Ламе… Луке… понятия не имею.

– А еще начальник полиции.

– Начальник полиции не обязан каждую деревню засратую знать, – огрызнулся Бахметьев.

Никанор черной тенью навис над столом, нахмурил кустистые брови и тихо сказал:

– Я знаю. Это Луневка.

VI

Тремя неделями ранее

С самого утра Федор ходил сам не свой, Анна диву давалась. Тихенький, услужливый, плохого слова и того не сказал. Наколол дров, натаскал в баню воды, дыру в палисаднике безропотно починил. Похлебал щей без аппетита и до сумерек мыкался по избе и двору. Места не находил. Анна, занятая работой, изредка видела, как муж накрепко прилипает взглядом к соседской избе. Котом на сметану смотрел. Как солнце начало клониться в закат, зашел в дом, обмахнул веником чеботы и сказал, не глядя в глаза:

– Я это, на рыбалку ночную уйду. Дед Митяй давеча щучишек ведро наудил, говорит, так, суки зубастые, и кишат.

– Сходи, Феденька, сходи, – расплылась Анна улыбкой. – Рыбки-то давно не было. А я муки у Марьи займу, напеку расстегаев. Или сам займи, вдруг Марью увидишь.

– Марью увижу? – Федор утробно сглотнул. – Это вряд ли. И не связывайся с ней, жадная она, могет муки и не дать.

– Могет не дать, а могет и дать. – Анна невинно потупила глаза. – Я тут слыхала, дает Марья, ежели хорошо попросить.

– Ты, Анна, чего? – поперхнулся Федор.

– Про муку я, миленький, про муку, – затараторила Анна, проклиная себя мысленно за несдержанность языка. – Ты не слушай меня, я баба глупая-неразумная, мелю несуразицу всякую. Ступай по рыбалку, кормилец, ступай. Утром придешь?

– Утром. И к Марье не ходи, я муки у деда Митяя займу, у него, прощелыги старого, мука точно есть. – Федор шагнул и неуклюже обнял жену. – Жди, с уловом приду.

Анна прильнула к мужу всем телом, крепко прижалась к груди, вдыхая знакомый запах крепкого пота, и поняла, что не чувствует ничего. Что-то изменилось в Анне, умерло, а может, и народилось, кто его разберет. Отпускала мужа к любовнице с легким сердцем. Ушел и ушел. Если чужой любви перечить, свою-то разве найдешь?

Ночь укутала Луневку мягкой, бархатной темнотой, крыши избушек плыли на фоне подсвеченных кривым месяцем вихрящихся облаков, с речушки Невзгодки наползал серый туман, затапливая луга, огороды и бани. На околице сонно загорланил и осекся ошалелый петух. Анна перемыла посуду и вымела пол, перестелила постель, взбила подушки, выгребла золу из печи. Чисто в избе, любо-дорого поглядеть. Отныне так и останется на веки веков. Взяла оселок и долго точила кухонный нож, пробуя лезвие пальцем и высунув