Чернее черного - Иван Александрович Белов

вытащил ничего не понимающего Никанора из комнаты и понесся по широкому проходу. Были здесь или не были? Не дом, а мурашник какой. Голоса и топот преследователей шли одновременно и сзади, и сверху – со второго этажа. Где же вы все, суки, прятались? Толпой навалятся – пиши пропало! Из оружия два пистоля да верный тесак, сильно не разгуляешься. Святой отец запутался в рясе, вскрикнул и шумно упал.

– Некогда отдыхать, отче. – Рух вздернул его за шкирку, словно котенка. – Ходу, ходу.

Но ходу не было – впереди показались огни, отбросив в коридор длиннющие тени идущих друг за другом людей в темных балахонах до пят. В трепещущих отсветах хищно блеснула обнаженная сталь. Бучила чертыхнулся и вломился в комнату по правую руку, благо дверь оказалась не заперта. Хоть в чем-то, мать твою, повезло! Зашвырнул попа внутрь, захлопнул дверь и с грохотом задвинул тяжелый засов, выгадав от силы пару минут. В небольшой комнате тускло помаргивали свечные огарки. Надо же, весь дом в темноте, а тут, значит, огонь. Никанор сдавленно закашлялся. Пахло тяжелой болезнью: гноем, затухшей мочой и дерьмом, противный сладковатый привкус ощущался кончиком языка. Из всей мебели одна кровать с лежащим на голых досках человеком, похожим на иссохшую мумию. Желтая пергаментная кожа, покрытая коростой и язвами, туго обтянула торчащие кости; жидкие волосы свалялись в колтун, щеки впали в беззубый морщинистый рот. Руки и ноги туго привязаны ремнями, продетыми во вбитые кольца.

– Заступа, – выдохнул Никанор, но Рух уже все увидел и сам. Над кроватью жутко чернел тот же знак рогатого ромба. И от этого рисунка бросало в мелкую дрожь.

Человек на кровати вдруг дернулся, выгибаясь дугой, скрипнули натянувшиеся ременные петли. Бедолага захрипел и бессильно затих, вздымая тощую грудь, словно пробежал дюжину верст. Дыхание превратилось в клекот и свист. «Не жилец», – сразу понял Бучила, подошел к несчастному и тихонько позвал:

– Эй, слышишь меня?

На Руха уставились мутные, затянутые предсмертной пленкой, полные боли и муки глаза. Несчастный закашлялся, коросты на шее и щеках лопнули подтеками белесого гноя.

– Па-па-памаги… – слова выходили из горла, словно осколки стекла. – Памаги…

– Да я с радостью, – соврал Рух. – Ты кто такой?

– П-петр я В-востурмин… П-петр…

– Бургомистр местный? – изумился Бучила.

– Д-да, – человек подавился воздухом и застонал.

– Вот так встреча! – всплеснул руками Бучила. – Ты слышь, не помирай, ни в коем случае не помирай. Мы от Бахметьева, помнишь такого?

– Уходите, – прохрипел бургомистр. – Уходите. Они и вас… и вас…

– Кто нас?

– Они…

Дверь содрогнулась и тут же затряслась от града ударов. В коридоре топали люди, слышались бессвязные крики и вопли. Ловушка захлопнулась.

Обрушилась мертвая тишина, и женский голос позвал:

– Никанорушка, Никанор. Ты тут?

На попа было жалко смотреть, он замер с раскрывшимся ртом, правое веко часто мигало, на спутанную бороду пролилась струйка белой слюны. Рух мигом все понял: там, из-за двери, Никанора звала жена. И на сей раз это не было колдовским наваждением. Голос слышали все.

– Никанор?

Бучила сделал ужасные глаза, и Никанор, готовый ответить, прикусил язык.

– Ты ведь за мной пришел, Никанор. Открой, тут я, тут, – поманила женщина из-за двери.

– Открой, батюшка, – вторил второй голос, юный и звонкий. – Обними матушку и меня. Давно тебя ждем.

– Степанидушка, доченька. – Никанор разом сломался и сделал неуверенный шаг. Из глаз попа хлынули слезы.

– Назад, – осадил его Рух и прокричал: – На хер идите, никого дома нет!

– Батюшка! Не любишь меня! А надо любить.

В дверь ударили чем-то тяжелым и острым, скорее всего, колуном. Толстая доска с хрустом треснула, трещина зазмеилась к засову. Ждать продолжения смысла особого не было, Рух огляделся, примерился и ударом ноги выбил закрытые ставни. В черную дыру ворвался свежий ночной воздух.

– Лезь, – окрысился на Никанора Бучила.

– Супруга там и дочка, – проскулил Никанор. Дверь трещала, гнулась и плевалась щепой.

– Я те щас покажу супругу! – Рух толкнул попа к распахнутому окну. – Сдохнуть решил?

– А он? – Никанор ткнул в бургомистра.

– С ним не уйдем. Клятуй отсюда.

Никанор охнул, неуклюже вскарабкался на подоконник и растворился в ночи. Шмякнулось, словно упал мешок с требухой. Ничего, первый этаж, переживет.

Дверь раскололась, в трещине застрял и задергался ржавый топор. Дожидаться радостной встречи явно не стоило. Рух пальнул в дверь из пистоля, глотнул едкого порохового дыма и рыбкой вывалился на улицу. Упал неуклюже, боком, тут же вскочил и потянул Никанора к ограде.

– Бегом!

– Жена там, жена, – уперся поп.

Рух хотел уже бросить дурного попа – пущай подыхает, – но сдержался и едва слышно признался:

– Там, в доме, я тоже слышал жену.

– Жену? – поперхнулся Никанор.

– Жену. Вот как тебя сейчас слышу: звала, манила, а я, дурак, чуть не пошел.

– А чего не пошел?

– Вспомнил.

– Что вспомнил?

– Что она умерла пятьдесят три года назад, – сдерживая рвущийся из груди вой, сказал Рух и потащил внезапно обмякшего Никанора в леденящую никнущую под дождем темноту.

Водку пил, словно воду, отфыркиваясь и проливая на грудь. Его еще немного потрясывало, то ли от холода, то ли от пережитого в проклятом доме. Зубы дробно приклацывали о горлышко бутыля. В голове наконец приятно зашумело, комок льда вместо сердца чуть отошел. Рух грохнул посудину на стол, едва не опрокинув горящую лампу, уставился на Бахметьева и глухо сказал:

– Сучара ты, каких поискать.

– Работа такая, – пожал плечами Бахметьев. – Заметь, я вас силой туда не тащил.

– Ага, не тащил. – Бучила мельком глянул на Никанора. Поп скорчился на лавке в темном углу, похожий на вымокшую ободранную ворону. – Мы ведь могли и не выбраться.

– На все воля Божья, – воздел очи к потолку полицейский. – Но ведь выбрались. Тогда о чем разговор?

– Ни о чем. – Рух повалился на стул.

– Настолько плохо?

– И даже хуже того. В доме скверна, а какая – не чую. Хотел пощупать за вымя, да не срослось, ноги едва унесли. Ждало оно нас, в мыслях копалось и в душе, у кого она есть. Одно ясно: затаилось пока, копит силы и ждет. Голову Никанорову на отсеченье даю, корни этого дерьма из Желонки и Долматова идут. Одной кровавой ниткой повязаны.

– А бургомистр? – напрягся Бахметьев.

– Болеет, – подтвердил Рух. – К кровати привязан, не сегодня-завтра помрет. Спасать там уже некого. Поднимай своих, окружайте усадьбу и поджигайте. Город спасешь только огнем.

– Нет! Не бывать тому! – вскинулся Никанор. – Люди там, жена моя, Настасья, и Степанидушка дочка, и много еще. Они не виноваты ни в чем! Дьявол их совратил. Сжигать теперь всех? Ты послушай, Заступа, себя.

– А я не судья