Чернее черного - Иван Александрович Белов

или что-то кралось за ними в гнилой темноте. Правая рука сама собой нашарила рукоять пистолета. Бучила медленно обернулся и увидел лишь перекошенное от напряжения лицо Никанора. За спиной у попа не было никого. Неужели нервишки шалят? Ну точно. Или воображение, паскудина, разыгралось. Ночью да в пустом доме чего только не примерещится. Рух продолжил движение и сразу вновь услышал чужие шаги. Играть, сука мерзкая, вздумала? Щас поиграем… Резко развернулся и снова никого не увидел, лишь тьма колыхнулась, пошла дымными завитками и снова сгустилась.

– З-заступа, – прилязгнул зубами Никанор, сам, видать, не слыша ничего необычного. – Ты чего?

– Мышь под ноги кинулась, – шепнул Рух, настороженно пялясь во мрак. – Напужался, спасу никакого нет.

Никанор облегченно вздохнул, постаравшись убедить себя, что упыря и правда напугала безобидная мышь.

Двинулись, и траханый невидимка сразу приклеился следом, умело копируя шаркающую походку отца Никанора.

– Заступа, – позвал священник. – Будто кто за нами идет.

– Может, мышь, – злорадно отозвался Бучила. Оттого, что Никанор тоже услышал шаги, на душе полегчало. Значит, еще не окончательно сбрендил, а только наполовину или и вовсе на самую чуть.

– Ага, мышь. – Никанор утробно сглотнул. – Большая, видать.

Рух обернулся: темнота снова дернулась, расплылась и застыла. Никанор, слепо крутящий башкой, был похож на готового разреветься ребенка. Лет пятидесяти, с дубиной и бородой.

– Ты за спину покрестись, – посоветовал Рух и вытащил пистолет. Если в темноте и правда кто-нибудь был, то крест или отгонит, или заставит рыло наглое показать. А тогда, как пить дать, нападет, и Никанору придется несладко. Мученичество за веру, что может быть лучше для слуги Господа нашего, Иисуса Христа?

Никанор, не выпуская Рухова плеча, сунул дубинку под мышку и размашисто перекрестился назад. Бучилины пальцы на рукояти окаменели, он видел, как тьма отхлынула, приоткрыв на миг сгорбленную тощую фигуру с тоненькими лапами до самого пола, длинными волосами и черным пятном вместо лица. Видение длилось меньше удара сердца, фигура расползлась туманными клочьями и без остатка растворилась в подступающей темноте. Налетевший сквозняк принес еле слышимый плачущий вой. Быль или небыль – хер его разберет.

– Помогло? – сипло осведомился Никанор.

– Еще как! – убедительно соврал Рух. – Изгнал тварищу и запечатал обратно в аду. Выберемся из кутерьмы, велю икону с ликом твоим красивым писать. Но креститься за спину продолжай – оно спокойней, когда Иисус задницу бережет.

– Не богохульствуй, – посуровел Никанор.

– Как скажешь, святой отец, Никанор Креститель, всякого говна победитель, – пропел Рух, открыл новую дверь и шагнул в темноту. Под ногой хрустнуло, он скосил глаза и увидел крохотную игрушечную собачку на колесиках. Ну, теперь не совсем на колесиках: раздавленные части раскатились в разные стороны, голова с раззявленной пастью отвалилась, лапы сломались. Неудобненько вышло. Комната была небольшой, сажени три на четыре, пол завален игрушками, посередке детская кроватка с высокими боковинами. Из угла на Руха косо посматривала разукрашенная лошадь-качалка с седлом, сбруей и всем, что положено скакуну. Рядом лежали деревянные шлем, меч и щит. Самого́ махонького богатыря видно не было, чему Рух не особо и удивился. Чертов дом словно в один час обезлюдел, и к теплому аромату кипящей жизни уже подмешивался едва уловимый смрад разложения.

Из детской попали в длинный коридор, прошли две комнаты, надышались пыли в чулане, потыкались в две запертые двери, и, когда третья оказалась открыта, Рух вошел и сдавленно выматерился. Каким-то засратым чудом они снова оказались в той самой детской. Кроватка, игрушки, раздавленная собачка… Это что, мать твою, лабиринт? От нахлынувшего ужаса подкосились коленки. Деревянный конь мерно раскачивался в углу. Туда-сюда, туда-сюда, и тьма порхала вокруг растрепанной неряшливой гривой. Туда-сюда. Игрушка раскачивалась. В пустой комнате, в пустом доме, сама по себе. Бучила невольно попятился и ткнулся спиной в сопящего позади Никанора. Тьма в детской стала чернее чернил, дохнув прелью и сыростью. А потом Рух услышал:

– Любимый, любименький.

Этот голос Бучила узнал бы из тысячи, из сотни тысяч, из миллиона миллионов гудящих в унисон голосов.

– Это ты? – спросил он темноту, чувствуя, как кружится голова.

– Я, душа моя.

– Этого не может быть, – просипел Рух, борясь с желанием броситься в темноту, схватить тонкий стан, обнять и больше уже не отпускать никогда.

– Может, душа моя, – голос из темноты опьянял. – Настоящая любовь творит чудеса. Столько лет прошло, а ты все еще любишь, и я люблю, родненький. Иди ко мне.

Рух, не в силах сопротивляться, сделал шаг.

– Ты куда? – жалобно спросил Никанор и впился в плечо.

– Пусти, – прохрипел Бучила. Сквозь мутную пелену он понял, что Никанор не слышит манящего голоса. Никанор недостоин услышать… Мысли плясали и прыгали. Не было ничего. Его ждали, все остальное обратилось прахом и утратило смысл. Он не видел, как Никанор, оставшийся один в угрюмой, непроницаемой темноте, неловко закрестился по сторонам.

– Иди ко м… – родной голос осекся, сменившись сдавленным кошачьим шипением. Из темноты пахнуло мокрой псиной и гнилью.

– Это не ты, – сказал Рух, усилием воли сбрасывая с разума липкую пелену.

– Я она, она, – захныкала темнота.

– Покажись.

– Иди ко мне, иди, любименький мой. – В голосе не осталось ничего человеческого, лишь сипение, похожее на шелест прелой листвы.

– Пошла на хер, тварина! – рявкнул Бучила, в голове прояснилось, тело покинула противная слабость. Рядом ворочался и сопел перепуганный Никанор. Перед попом было стыдно. Надо же, победитель чудовищ, лучший Заступа новгородской земли, чуть не попался, как кур в ощип.

В дальнем, залитом темнотой углу металась и хныкала горбатая тощая тень, длинные ломаные лапы скользили по стенам, редкие космы вились вокруг продолговатой башки. Послышался короткий смешок, сменившийся плачем, и… все утихло, наваждение спало, только деревянный конь покачивался, нагоняя беспричинную жуть. Рух передернулся, мысль пришла страшная – в доме поселилось нечто ужасное и кровожадное, наделенное больным озлобленным разумом. Оно свило здесь паутину, и оно знало, что они пришли…

В следующее мгновение пустой дом ожил, наполнившись громкими хлопками дверей, топотом множества ног и шипящими голосами:

– Найти!

– Найти!

– Отыскать!

– Ну вот, прошмыгнули, как сраные мышки. – Рух сплюнул в сердцах, сунулся в ближайшую дверь и поспешно отпрянул. В дальнем конце открывшегося коридора мелькали пятна желтого света и размытые человеческие фигуры.

– Беги, отче! – Бучила схватил ошалевшего Никанора за неопознанную часть тела и потащил в обратную сторону. Геройски встречать противника лицом к лицу ни времени, ни желания не было. Хер его знает, кто там и каким неясным числом. Да и геройствовать не перед кем. Перед лошадью деревянной? Так она не осудит. А ежели и осудит, то кому ее мнение важно?

Рух