Чернее черного - Иван Александрович Белов

Кавалькада развернулась и понеслась в сторону Нелюдова.

– Вот сволочь. – Шрайдер сплюнул в траву. – Профиль, говорит. Сам вродь как рыцарь в ссаных доспехах, а мы с тобой, упырь, детоубийцы и отборная мразь.

– А он разве не прав? – Бучила паскудно усмехнулся краешком рта. Со стороны реки донеслись приглушенные крики, нарастающие в рассерженный гул. Любим, видать, все же добрался. Живучий сучонок. Из бунташного лагеря повалили вооруженные отряды. Было их мало, но они шли спасать свою царицу или мстить за нее. Последняя самоубийственная атака «Детей Адама». И тут заговорили артиллерийские батареи, охватившие лагерь полукольцом. Из клубов белого дыма посыпались ядра, сметая хлипкие палатки, покосившиеся шатры и мечущихся людей. Там, среди пламени и хаоса, умирали Никитка, крохотный Ванятка и Клавдия, совавшая Бучиле последний кусок. Умирали, не бросив раненых, курносая Лизавета, злобная Софья и печальная матушка Ефимия.

– Зачем? – глухо спросил Рух. – Там некому сопротивляться.

– Думаешь, в штабе не знают? – фыркнул Шрайдер. – Ты сам с утра рассказал, что остались бабы да мелюзга, и разведка подтвердила. Думаешь, кому не плевать? Они наших не больно щадили, око за око. Как бы ни прошли переговоры, есть приказ уничтожить всех еретиков, кроме верхушки. Акция устрашения. Сейчас отстреляются, и кавалерия пойдет. А потом мои люди – подчищать, что останется. Пленных велено не брать. Никакой пощады.

«Никакой пощады», – повторил Рух про себя, и слова эти были с привкусом страданий, крови и боли. Бесконечный замкнутый круг жестокости, горя и слез. Он вытащил пистолет. Аленка прекратила сопротивление и бессильно повисла у «черного» на руках. Младшего швырнули на землю, он ползал между ног, ревел и надрывно кричал, призывая пропавшую мать. Средний замер и смотрел на Руха ничего не понимающими, испуганными глазами. И Бучила знал, что они должны умереть, так будет правильно, так будет верно. Если они останутся жить, то рано или поздно семя «Детей Адама» и Крестьянской царицы вновь прорастет, и Республика умоется кровью. Пожары, разорение, смерть. Тысячи трупов ради химеры, призрака, глупой мечты о сладкой жизни без богачей и господ. Пока живы эти дети, живо лживое учение о справедливости для всех и для каждого. Бучила поднял ствол и нажал на крючок…

Спустя два месяца…

День семнадцатого сентября выдался на диво теплым и светлым. Легкий ветерок нес в Новгород ароматы прелых листьев и гниющей травы, солнечные лучи бликовали на куполах храмов и в витражных окнах дворянских особняков. Часы на Спасской башне гулко пробили полдень. Площадь Ярославова дворища на берегу величественного Волхова, у стен белокаменного Никольского собора, была забита так, что яблоку негде упасть. Тысячи празднично одетых горожан орали, перешучивались со знакомыми, приставали к девкам, пили пиво и лузгали тыквенные семечки.

– Здорово, Ефрем!

– Давненько не виделись!

– Матрена, ох и дочка сладкая у тебя, дай укушу!

– Себя за уд срамной укуси!

– Аха-ха!

– Степан, говорят, прибавление у тебя! Поздравления принимай!

– Спасибочки! Анфиса сынка родила!

– Говорят, от соседа!

– Да пошел ты!

– Я лучше к Анфиске схожу, она всякого привечает!

У собора на многоярусном помосте восседал сам канцлер, добрая половина Сената, Патриарх и без счета самых знатных дворян. Окрестные деревья и крыши густо облепила проворная детвора. Ошалевшие от шума вороны кружили в безоблачном небе и тоже орали хрипато и зло. На огромном эшафоте посреди площади шла потеха. Сначала секли батогами мелких портовых воришек. Воришки, по большей части совсем еще пацанята, кричали и выли, принимая удары поперек худеньких спин. С эшафота их гнали пинками, напутствуя добрыми словами о вреде воровства. Сгрудили рядом с плахой и заставили смотреть, что будет, если не отказаться от преступного ремесла. На эшафот завели десяток матерых воров, и палач в маске поочередно отсек каждому правую руку. Культи окунули в кипящее масло, и к концу экзекуции в живых осталось лишь шестеро. Каждому выжгли клеймо с буквой «Како» на лбу и приговорили к двадцати годам каторги в дальнем восточном краю, что на деле тот же смертный приговор, только хуже еще. Толпа радостно ревела, захмелев от крови и дешевого разливного вина. Площадь окружили палатки торговцев, наперебой предлагая пироги с рыбой, калачи, пряники, жареное мясо с луком, соленый творог и хмельное пойло на любой, самый невзыскательный вкус. В толпе сновали бесчисленные мальчишки-лоточники.

Безруких увели, и тут колокол на колокольне бухнул протяжно и гулко. Обрушилась вязкая звонкая тишина. Ударили барабаны, и с подворья вышли гвардейцы в белых мундирах, начищенных до блеска кирасах и треуголках с черным пером. В середине строя шла, еле передвигая босые ноги, простоволосая, одетая в белую рубаху до пят, женщина, прячущая лицо. Площадь взорвалась проклятиями и матерным воем.

– Ведьма!

– Сука!

– Проклятая тварь!

– Сдохни!

– Сатанинское отродье!

Со всех сторон посыпались заранее припасенные камни, яблочные огрызки и комья навоза. Круглая галька угодила несчастной в голову и рассекла до крови лоб. Женщина только вздрогнула, оставаясь немой. Солдаты оцепления, ограждающего узкий проход, принялись шпынять прикладами, отбивая грозящую прорваться толпу. В одном месте все же проскользнула оборванка в грязном рубище, с покрытым коркой лицом, с размаху упала перед бредущей женщиной и заголосила:

– Матушка, матушка! Не оставь, заступница наша! Матушка! Голубушка!

Ее саданули в спину прикладом, добавили сапогами и оттащили обмякшее тело за оцепление. Конвойный грубо вздернул арестованную на помост и передал помощникам палача. Дюжие ребята затащили женщину на полусаженный сруб посреди эшафота, доверху забитый березовыми дровами, и накрепко прикрутили к столбу. Вперед выступил судейский секретарь в черном плаще и напудренном парике. Толпа замерла.

Чиновник откашлялся и принялся вещать хорошо поставленным голосом:

– По поручению и от имени славного народа новгородского, Новгородской Республики, Господина Великого Новгорода и Сената, оглашаю сей приговор. Представшая перед судом Анна Стерница, она же Серафима Кочева, она же Валентина Кислова, уроженка Ладоги, повинная в бунтарстве, убийствах и грабежах. До прошлого года промышляла актрисой бродячего театра и занималась блудом безмерным, обманом доверчивых и свальным грехом. Участвовала в создании пьес и стишков, порочащих Церковь и власть. В прошлом году своею волею и по наушничанью Дьявола примкнула к восставшим еретикам, известным как «Дети Адама», и возглавила войско негодяев, христопродавцев и подлецов, вместе с которыми жгла храмы, глумилась над святынями и убивала без счету неповинных людей. В чем призналась на следствии, и за преступления свои Анна Стерница приговаривается к смертной казни через сожжение в срубе!

Толпа ахнула, замерла, а потом взорвалась одобрительным кровожадным ревом, заглушившим редкие протестные крики.

– Но! – Судейский воздел левую руку, призывая к молчанию. – Подсудимая раскаялась в содеянном, отказалась от