Чернее черного - Иван Александрович Белов

смешками и короткими фразами. Рух подождал, когда мимо пройдет парочка, за версту разящая потом, кислятиной и мочой, и без труда прошмыгнул мимо, что твоя серая мышь. Бунташный лагерь не спал, гудя рассерженным ульем. Пахло дымом и нечистотами, как от всякого сборища тысяч людей. Повсюду шастали бродячие псы. Бучила, опасливо покружив, добрался до крайних шатров и затаился на границе света и тьмы. Прямо перед ним высился жалкий навес из тряпья, под которым ютились совсем не те, кого увидеть он ожидал. Вместо злобных, вооруженных до зубов бунтарей возле крохотного, плюющегося искрами костерка сидела женщина болезненного вида и двое худющих детей. Старшему лет десять, младшему около трех. Голый малец ползал в вытоптанной траве и что-то искал. Над огнем побулькивал убогий берестяной котелок. Примерно то же самое наблюдалась и дальше – женщины, дети и старики: картина, не особо вяжущаяся со слухами о воинстве Сатаны.

Мелкий и по виду особо опасный и закореневший в злодействах бунтарь пополз от костра, поднялся на кривые тонкие ножки и, пошатываясь, побрел в сторону Руха. Остановился в трех шагах и улыбнулся.

– Иди отсюда, – прошептал Бучила. – Проваливай.

Ребенок прислушался. По-собачьи склоняя голову на плечо, надул пузырь из слюней и загунькал. Живот у него был огромный, надутый, как барабан. Бучила таких навидался за длинную жизнь. Мальчонка пухнул от голода.

– Уходи, – повторил Рух.

Малой обворожительно улыбнулся.

– Ванятка, ты чего там? – окликнула мать. – Никита, сходи за ним. А то вчера у Матрены псы утащили робенка и сожрали в кустах, отбить не смогли.

Старший послушно вскочил, подошел к младшему братику, взял за руку и замер, увидев Бучилу. Вот тебе и лучший лазутчик, мать его так. От детей погорел.

– Мам, там человек, – без особого страха сказал Никита.

– Где? – всполошилась мать.

– Тут, в потемках сидит. Страшный. Хворый, видать.

Мать заохала и пошла к ним. Рух терпеливо ждал, чем все закончится. Дальше скрываться от бабы с детьми было глупо. Может, получится договориться. Иначе бессловесно сбежавший во тьму человек поставит на уши весь лагерь. И тогда начнется охота…

– И правда, человек, – удивилась женщина. – Ты кто таков?

– Адама сын, – отозвался Бучила, пытаясь сойти за своего. – Следом за войском иду, сил не осталось, присел отдохнуть.

– Ночью бродишь? – ужаснулась баба. – Совсем сполоумел? Сюда иди.

Рух вышел на свет, женщина пригляделась и всплеснула руками.

– Господи, спаси и сохрани. Ты живой? На мертвяка обликом схож. Пораненный?

– Измотался, – надавил на жалость Бучила. – Четвертый день в пути.

– Тоже бежишь? Давай к нам, негоже валяться на голой земле. – Женщина жестом позвала за собой. – Чем богаты, тем и рады.

Бучила послушно сел возле костра на кусок драной дерюги.

– Клавдией меня звать. А фамилия наша Тетерка, – представилась баба. – Это сыночки мои, Никита и Ванечка.

– Семен я, Семен Еналей, из деревни Обжерихи, – почти что и не соврал Рух. – Благодарю за прием.

– Так все мы люди, – вздохнула Клавдия. – Хоть и не скажешь по нынешним временам. Страсть, что творится на новгородской земле. Жрать хочешь? По глазам вижу – хочешь. А жрать то и нечего, ты уж не обессудь. Вона, все наши харчи, – она кивнула на котелок. Внутри пузырилось мутное белесое варево с кусками чего-то зеленого. – Водичку забелила остатком муки да накрошила дикого щавеля. Пир горой. Слезы одни. Не побрезгуй, мил человек.

– Сами голодные, – качнул головой Рух.

– Да нам чего, – отмахнулась Клавдия. – Все одно доживаем последние дни. Детей только жалко.

– А если детей жалко, зачем сюда-то пришли? – спросил Бучила.

– Не своей волею, – вздохнула женщина. – Армия идет, а она не разбирает, кто прав, кто виноват. Села и деревни, что под «Детьми Адама» были, сжигают дотла, никого не щадят. Там, позади, все деревья в повешенных мертвяках. Власти не объяснишь, кто бунтовал, а кто нет, всех под одну гребенку гребут. Вот мы и тикаем, прибились к адамчикам, иначе верная смерть. А они нас не гонят, спасибо на том.

– Но ведь и так смерть. – Рух поглядел ей в глаза.

Изможденное, усталое, покрытое сетью морщинок лицо озарила скорбная улыбка, и Клавдия тихо произнесла:

– И так смерть. Да только чуть попозжа. Тем и живем, считаем часы да денечки. Тут больше половины детишек и баб, да еще с ранеными обоз, полтыщи калек. Такое войско у нас, не приведи господь бог. На Крестьянскую царицу надежда у нас, она говорит, что от армии отобьемся и далече уйдем, где нас никто не найдет. Там будет наше царство-государство, и ни в чем знать не будем нужды.

– И ты веришь?

– Верю, – ответила Клавдия с вызовом. – Ну, дура я, чего с меня взять? А только верить мне не в чего больше. Мужа моего адамчики сгубили, не захотел он их веру принять, а я, видишь, с ними теперь. Кто осудит меня?

– Никто, – глухо выговорил Бучила. От услышанного сжалось мертвое сердце. Вот тебе и продавшиеся Дьяволу бунтовщики. Как обычно, за кучей отъявленной лжи скрываются судьбы несчастных, обреченных на нищету и страшную гибель людей. Явились адамчики, принесли горе и смерть. Пришла законная власть, принесла горе и смерть. И никакого выбора нет. Есть опухшие с голода дети и похлебка из дикого щавеля. И есть надежда. Призрак надежды. Насмешка Дьявола. А может, и Бога. Зачастую так тонка грань, отличающая одного от другого…

Притихшая Клавдия сняла посудину с огня, поставила на землю и сунула всем по деревянной ложке. Дети терпеливо ждали. Малой не сводил завороженного взгляда с парящего котелка. В животе у него утробно булькнуло.

– Ванька лягуху проглотил, – усмехнулся Никита и легонько щелкнул брата повыше пупка.

– Лягуху бы да, можно для навару, – согласилась Клавдия и бережно достала обрывок холста. Развернула, словно великую ценность. На тряпице лежал кусок ржаного хлеба величиною с ладонь и толщиной в два пальца. Женщина, перестав дышать, разломила хлеб на три равные части. Два скроешка схватили дети и тут же умяли, прихлебывая горячее варево из котелка. Третий кусочек, присыпав сверху упавшими крошками, Клавдия протянула Бучиле.

– А ты? – с подозрением спросил он.

– А я заеденная с утра, – отмахнулась Клавдия.

– Брешешь, и стеснения нет, – сказал Рух. – От родных детей отрываешь ради меня.

– Господом так заведено. – Глаза Клавдии вспыхнули. – Тебе помогу, и самой помирать спокойнее будет. Верю, осиротеют сыночки мои, и найдется человек, который поможет и им, накормит и обогреет, не даст запропасть. Надежда та крохотная, как свечной огонек. Да только ей и живу.

– Глупости это, – буркнул Бучила и протянул свой кусок Ванятке. Мальчишка не поверил и округлил глазенки.

– Бери, – приободрил Рух. –