Чернее черного - Иван Александрович Белов

– Не похожи они на бунтующий сброд, – подал голос Фрол. – Глянь, даже знамена у них.

Знамен и правда было даже больше, чем надо. Почти каждый прибывающий отряд щеголял своим прапором, будто хвастая друг перед другом. В глазах рябило от грубо намалеванных изображений зверей, чудовищ и птиц. Бучиле особенно запали в душу здоровенный лапоть и трехглавый змей, выплевывающий огонь. Но главенствовали над всем этим безобразием два флага: первый – угольно-черное полотнище с белым черепом и костями; второй – ярко-алый, с женщиной в доспехах, золотой короной на голове и младенцем в руках. Что твоя Богоматерь. Расстояние и талант художника не позволяли разглядеть детали, но суть улавливалась достаточно явно.

– Серафима, – громко окликнул Бучила. – А ну, подойди!

На нижней площадке башни тут же затопали, и по приставной лесенке взобралась Серафима – красивая, застенчивая, успевшая постираться и смыть многодневную пыль. И когда только успела? В село приперлись перед самым рассветом, и Рух даже рожу не удосужился умыть и ходил-вонял грязью, копотью и гнильем. Чего, по правде, совсем не стеснялся. Некогда намываться, когда в опасности родное село! Серафиму с Аленкой он, понятное дело, провел с собой, злодейски нарушив распоряжение не допускать в село чужаков. Нет, ну не бросать же их после всего.

– Звал? – Серафима преданно заглянула в глаза.

– Звал, – кивнул Рух и представил женщину. – Это Серафима, моя знакомица новая. А это Фрол Якунин, самый главный в селе, чуть ли не выше меня, а ныне и воевода.

– Здравствуйте. – Серафима поклонилась в пояс.

– Серафима большой полезности человек, многое знает о бунтарях, – пояснил Фролу Рух. – Ты нам, людям темным, скажи, Серафима, что за знамена такие. Черное-то я знаю, «Адамова голова», а второе, алое с бабой?

– С Матерью воздающей, – живо поправила Серафима. – Войском адамчиков несколько атаманов верховодят: Степан Молотобойца, Ефим Дрязга, Игнат Красный и много еще. А это знамя Аньки Стерницы, беглой каторжанки и головорезки, каких поискать. Крестьянской царицей себя нарекла; бар, помещиков и попов бьет смертным боем, а всяким сирым, убогим и властью обиженным она словно мать. Деньги и землю беднякам раздает, сама ничего не имеет, кроме меча, оттого и любят ее. И красивая – страсть, нет бабы прекрасней во всей новгородской земле, и лоно ее обжигает, словно огонь. Сказывают, и правда царского рода она.

– Какого, сука, царского? – поперхнулся Бучила. – Откуда в Новгороде цари?

– А разве нету? – удивилась Серафима.

– И не было никогда. Испокон веку Новгород вольным был.

– Я и не спорю, – согласилась Серафима. – Да только люди говорят, был раньше добрый царь Михаил, шибко простому народу благоволил, и через то богатеи ненавидели и свергли его. В яму посадили, уморили голодом и темнотой. И семью царскую всю извели, спаслась лишь младшая дочь, и было это триста лет назад, и правду сокрыла новая власть и боится этой правды пуще всего. А Анька Стерница – последняя наследница доброго царя.

– Брехня, – фыркнул Фрол. – Какой только не напридумывают херни. Пф, наследница царская.

– За что купила, за то продала, – потупилась Серафима. – Но люди-то верят и идут следом за новой царицей своей.

– Может, и не брехня, – из гадского принципа возразил Фролу Бучила. – Ты, что ли, жил триста лет назад? Вот и я не жил. Кто его знает, как было? Крестьянину жрать нечего, налогами душат, тут волей-неволей поверишь в добренького царя.

– Я на тебя за такие крамольные речи доложу куда следует, – пообещал Якунин.

– Ябеда, – скривился Рух и приободрил Серафиму: – Ты давай расскажи этому толстому дядечке про адамчиков. Пущай просвещается.

– А чего рассказывать? – Женщина потеребила краешки платка. – Ведут себя от Адама, исповедуют, будто все люди одинаковы и не могёт один человек другого за просто так забижать. Не должно быть ни богатых, ни бедных, ни господ, ни холопов, ибо Господь нас всех равными породил. Нет у них брака, нет церквей, нет икон, и все общее: и деньги, и дети, и скарб. Хотят новый райский сад построить здесь, на земле, и ни в чем горя не знать. Да только для этого надо изничтожить всех мешающих простому человеку жить. От этого и война. Богатеи с барьями разве захотят власть отдавать?

– Конечно, не захотят, че они, дураки? – согласился Бучила. – У меня вон попробуй власть забери, так я на говно изойду. Так у меня власти той с гулькин хренок. Чего уж там про больших людей говорить. Тебя, Фрол, взять, кто ты без власти своей? Толстяк, пьяница и обормот. Чего умеешь, кроме как орать и пучить глаза? Ни-че-го. Да ладно-ладно, не бойся, я за тебя постою! – Рух замер. – Ого, гляньте-ка, посольство намылилось к нам.

Со стороны бунташного лагеря неспешно выехали несколько всадников. Бились и хлопали на ветру знамена: с черепом, с дамой в железе и третье – белое полотнище в знак предстоящих переговоров. Оно и хорошо, завсегда лучше сначала поговорить, чем сразу стрелять. Чуть впереди двигались двое бородачей без шлемов, но в латах, и сразу за ними еще человек, разглядеть которого толком не удавалось. Когда расстояние сократилось, Рух понял причину. Человек этот, а вернее баба, был одет в богатое алое платье, отороченное мехом и расшитое золотом и серебром. На голову была наброшена вуаль, скрывающая лицо.

– Крестьянская царица, – выдохнула Серафима. – Самолично пришла.

– Экая честь, – скривился Бучила. – Всегда мечтал на особу царских кровей поглазеть. А чего она закуталась вся?

– Откуда мне знать? – удивилась Серафима.

– Я думал, ты знаешь все обо всем, – огрызнулся Рух и толкнул Фрола локтем. Кольчуга масляно звякнула. – Ты давай не позорься, как переговоры начнешь. Не заикайся, губами не шлепай, слюней не пускай. Делай вид, будто ничего не боишься и на херу их вертел. Но вежливо.

– А я и вертел. – Фрол подобрался, задрал бородищу и громко прокричал: – Не стрелять! Пусть подходят!

По стене пробежал сдавленный шепоток.

Парламентеры не доехали до стен шагов с пятьдесят и замерли, давая себя рассмотреть. Люди как люди, ни рогов, ни копыт, ни безобразных оскаленных харь. И никакого оружия. Знаменосцы одеты в кольчуги, а предводители – или кто их там разберет – в добротные латы, густо покрытые затейливыми письменами. Вот это худой знак, отметил про себя Рух. Всякую херню на доспехах пишут разные полудурки, свихнувшиеся на религии и разных богах. Навроде «Псов Господних» у московитов или рыцарей-тевтонцев. Фанатики, попросту говоря. А с такими пытаться договориться – только время терять.

– Красиво наряжены, – шепнул Фрол. У пристава дернулась щека. – А говорят, голь перекатная и