Чернее черного - Иван Александрович Белов

– Голову береги. – Семен скрипнул низенькой дверью и завел Клавдию внутрь. – Аксинья, это я, и гостья при мне. Соскучала, поди?

Он снял повязку, Клавдия подслеповато заморгала, из мрака попав в серую, надсадно жужжащую полутьму, а потом заорала. Истошно, громко и перепуганно.

Семен проснулся, не зная, сколько он спал: час, год, а может быть, век. В узенькое оконце падал призрачный свет огромной луны, расплываясь мутными потеками по голой стене. Рядом беззаботно посапывала Аксинья. Семен невольно залюбовался женой. Господи, какая красивая. Он осторожно положил ладонь ей на живот и улыбнулся, почувствовав ответный толчок. После Клавки Семен успокоился, перестал терзаться, отбросил черные мысли. Клавдия поначалу чуть со страху не померла: туша разделанного зверя ей не по нраву пришлась, а Семка, простая душа, забыл упредить. Экое диво, чудище дохлое у печки лежит, чего орать? На счастье, Клавка успокоилась быстро и сразу принялась хлопотать. Внимательно осмотрела Аксинью, брюхо ощупала, под ребра пальцем потыкала, в причинное место залезла и вынесла бабий свой приговор – живо дитя и ножками дюже бодро сучит. Семка, расчувствовавшись, даже всплакнул. Благодарил, в ножки кланялся, а потом, как уговорено, отвел Клавку на место, где взял, распрощался, велел повязку чутка времени не снимать и ушел. Интересно, будет теперь шальная баба к Федьке-хахалю в одиночку ходить?

Семен поднялся и сел, чувствуя странную тревожность на успокоившейся было душе. Что-то было не так. Странно. Неправильно. Он тихонечко подошел к оконцу, горстью зацепил обжигающий лунный свет и, не отдавая себя отчета, умыл обрастающее новой кожей лицо. Вместе с голубоватым светом внутрь сочился располосованный белесыми нитями росистый туман. Ночной лес тонул в кромешном мраке, протыкая небо частоколом еловых вершин. Скверня висела в зените, покрытая сетью вздувшихся жил, щербатая понизу, увенчанная короной дымчатых всполохов и изгибающихся, едва заметных жгутов. Жуткая и прекрасная. Внушающая страх и почтение. Манящая. Зовущая сорвать одежду и отправиться на кровавую охоту в глубокую чащу. Красться среди зарослей, учуять дичь, подобраться и запустить зубы в мягкую сладкую плоть…

Семен с трудом оторвал взгляд от завораживающего зрелища владычицы ночи. Тревожное чувство только усилилось. Неясно откуда взявшийся страх, подлый и скользкий, нашептывал на ухо всякое. Дети, вдруг понял Семен. Проснувшись, он не увидел детей. Опрометью метнулся к спящей жене, но рядом с ней было пусто. Семена прошиб холодный озноб. Дети исчезли. Он выскочил на улицу в прохладную весеннюю ночь. Ребятишки или ушли, или их кто-то забрал. Семка заметался по полянке, пытаясь найти хоть какие следы. В голове полыхнуло, он упал на колени и застонал. Семен вспомнил. Ой дурак, ведь сам перед уходом оставил детей с Петром Лукичом. Как мог забыть? Ванюшка с Настенькой ждут обещавшего вернуться отца. А отец? Отец забыл про детей…

Домой, надо домой. Семен устремился в жадно поджидавшую темноту. На краю поляны остановился, поняв, что не попрощался с женой. Может, и к лучшему? Пусть остается в неведении, меньше будет переживать, оглянуться не успеет, а тут радость какая – отец ребятишек привел! Окрыленный радостной мыслью, он побежал по тропе сквозь темный, угрюмо шепчущий лес. Ночь отныне стала Семену родной, днем им овладевала противная сонливая слабость. Хотелось одного – забиться поглубже в сырое вонючее подземелье и спать, спать, спать. Он метался в полубреду и нетерпеливо ждал, когда из чащи дымными струями поползет холодная чернильная полутьма. Ночь дарила ласку, дарила силы, дарила покой. Ночь никогда не обманывала, ночь никогда не лгала. Ночь пробуждала дикую жажду, и был лишь единственный способ ее утолить. Помогало недоваренное кровавое мясо, и с каждым днем его хотелось еще и еще. Жажда чуть отступала, но всегда возвращалась и крепла, и это новое, неизведанное прежде чувство потихонечку, исподволь, овладевало Семеном. Он забывал жену и детей, забывал, кто он, кем был, а может, и не был. Отныне только жажда занимала его.

Лес в зеленовато-синем свечении Скверни стоял страшный, затаившийся, настороженно-злой. Где-то далеко-далеко завыл одинокий волк, Семен остановился, запрокинул голову и издал долгий протяжный крик, приглашая серого зверя разделить радость охоты и пряный вкус свежей дымящейся крови. Обострившееся чутье вывело к тракту, и Семен, определив направление, помчался навстречу яркой одинокой звезде. Он уже не помнил, почему ушел от родного очага и почему оставил детей. Это было не важно. Семка Галаш возвращался домой.

Солнце взошло яростное и жаркое, разметав темноту и промозглый туман. Порядком уставший Семен нашел ямину под корнями огромной елки у самой обочины и заполз в теплое сырое нутро. Сон пришел неспокойный, похожий на обморок, и разбудили Семена приглушенные голоса. Он осторожно выполз из ямы и затаился, скрытый диким шиповником и травой. По дороге медленно шли люди: двое взрослых в черных одеждах и с ними двое детей. Семена пробила холодная дрожь, он узнал в детях Ванюшку и Настеньку. В это было невозможно поверить, он закрыл глаза, помотал головой, но картина не изменилась. Незнакомцы тащили по дороге его, Семена, детей. Воспоминания пришли яркой болезненной вспышкой: нападение на село, горящие избы, трупы на улицах, вой и дикие крики, неистовый собачий лай, дети в лапах озверевших разбойников. И он, Семен, позорно сбежавший, спасая жалкую шкуру и жизнь, бросивший детей на поживу негодяям, с руками по локоть в крови. Но Господь, милосердный и праведный в своей доброте, даровал Семену еще один шанс. Чудо, промысел Божий, а может, просто подарок любящей шутки судьбы. Идущие миновали место засады, один разбойник впереди, второй позади, дети посередине, уставшие, измученные, несчастные.

Глаза заволокла алая пелена, и Семен рванулся на дорогу, быстрый, бесшумный и хищный. Идущий последним успел обернуться, словно что-то почувствовав, глаза расширились, рот открылся, но крик застрял где-то в глотке, Семен врезался в него с разбегу, ухватил бородатую голову и резко дернул, наслаждаясь хрустом переломанного хребта. Бездыханное тело еще не упало, а Семен, пролетев мимо детей, напрыгнул на идущего впереди, подмяв его под себя. Разбойник задергался, заорал, выставил руки, но Семен, охваченный яростью, подхватил подвернувшийся камень. Первый удар пришелся в вопящий рот, превратив зубы вместе с губами в багровый провал. Вопль оборвался, перейдя в булькающий, затихающий хрип. Второй удар вмял череп. Дальше Семка уже не считал, впав в умопомрачительное злое остервенение, чужая кровь заливала глаза; встал над куском уже мертвого мяса и торчащих костей, в горле рождался рык.

Дети убегали по дороге, Ванюшка бросил взгляд за плечо, вскрикнул, ухватил сестру за руку и потащил.

– Ванятка, Настенька, это же я! – крикнул Семен. – Батюшка