Чернее черного - Иван Александрович Белов

Семен отстранился и, пошатываясь, двинулся к дохлому чудищу, на ходу прихватив топор со стола. Руки тряслись, в горле встал противный горький комок. «Не хочется помирать», – набатом звенело в ушах, разрывая душу напополам. Бог простит. А нет, значит, так тому и бывать. Кто без греха? Господи, Отец наш небесный, помилуй раба божьего Симеона… Топор упал отвесно, разрубая толстую шкуру, кость поддалась лишь с третьего удара, свежее мясо призывно алело, упрашивая отрезать и положить на язык сырые куски. Мясо как мясо, ничего необычного, едали и хуже. Семка оттяпал заднюю лапу, отрубил лишнее и притащил дичину на стол. Если не знать, откуда богатство, можно подумать – оковалок дикого кабана. И шерсть похожа, такая же черная, жесткая. Вид немножко портили перья и наросты, похожие на чешую, да ничего, главное, не думать много о том.

Мясо, приправленное кровью, манило попробовать. Семка протянул руку, зажмурился и только каким-то чудом опомнился, отдернувшись в последний момент. Нет, нет, нельзя уподобляться зверям…

Он подбросил дров в раскаленную печь и долго смотрел, как с гудением разрастается палящий огонь. Потом вернулся, содрал шкуру, напластал мясо крупными кусками, сложил в чистый горшок, залил водой и отправил вариться. Не выдержав, украдкой облизнул пальцы, кровь была сладкой и пряной, от наслаждения онемело лицо и закололо язык. Семку повело, будто махом опрокинул он кружку крепкого меда, ноги стали вдруг легкими, голову охватил пьяный дурман. В брюхе требовательно урчало и чавкало. Окровавленная туша призывно алела в бархатной полутьме. Отринь условности и запреты, все это ложь, иди и вкуси, иди и вкуси…

Семка каким-то нереальным усилием воли отвел взгляд и повалился на пол возле жены.

– Не могу ждать, – простонала Аксинья. – Накорми меня, Семушка.

– Скоро, милая, скоро, – прохрипел Семен, плавая где-то на грани безумия и остатков здравого смысла, погружаясь все глубже в зловонную топь ужасных, будто чужих мыслей, странных образов и потаенных надежд. Перед глазами висела багровая пелена.

– Сема, Семушка, готово поди, – донеслось из подступающей черноты.

Семен очнулся, на карачках дополз до печки, в зыбком полубреду нашарил ухват и вытащил раскаленный горшок. Мясо не доварилось, краснея на срезах розоватой водой, порождая желание выхватить долю и выжать в рот сладкий, опьяняющий сок. Семен начерпал полную миску и доковылял до Аксиньи. Ее глаза, дикие от нестерпимого голода, светились огнем. Они ели торопливо и жадно, обжигаясь, фыркая и рыча, хмелея от вкуса мяса и крови, забыв, как жевать. Они смеялись и кормили друг друга, осторожно снимая с пальцев куски мяса губами. А потом их губы неожиданно встретились. Поцелуй был горячий и сладкий. Ищущий. Аксинья прижалась всем телом, срывая с Семена рубаху.

– Может, не надо? – спросил он. – А как же дите?

– Мы потихоньку, дитю не навредим, – успокоила Аксинья, и они утонули в теплой ласковой полутьме. Над избушкой, в чаще туманного, полного шепота и шорохов леса, зажглись первые звезды, и не было им числа.

Семкино счастье

Семен таился во влажном подлеске, в тени огромной, растрескавшейся под собственным весом узловатой сосны. Впереди, саженях в сорока, чернело свежевспаханное и засеянное рожью широкое поле. Поле будило в душе какие-то давно забытые чувства, но какие именно, Семен понять так и не смог. Ночью выбрался на межу, накопал горсть золотистых семян, размял в ладонях и отправил в рот вместе с землей. Ни в какое сравнение со вкусом парного мяса это не шло, и он, отплевавшись, ускользнул обратно в кусты.

Поле оставило равнодушным, зато привлекало расположенное за ним, обнесенное высоким тыном село дворов на полста, с маковкой церкви и похожими на взъерошенных воробьев верхушками соломенных крыш. Как называется, Семен не знал, обнаружив село два дня назад, в пяти верстах на восход от избушки, давшей им с Аксиньей приют. Пришел по наитию, повинуясь обострившемуся стократно чутью. Он начал ощущать мир более остро, более тонко, и эти перемены одновременно пугали и радовали его. Хоронясь под старой сосной, он чувствовал в налетающем ветерке рыскающую за спиной стаю волков. И чувствовал, что волки боятся его. Он слышал, как глубоко под ним роет ход слепой толстый крот. Слышал, как шебуршатся мыши в зарослях прошлогодней ломкой травы. Видел в крохотной точке над головой парящего сокола и знал, что хищная птица видит его.

В село, к людям, Семен идти не спешил, по собственному опыту зная, если выберется из леса обожженный, грязный страшила в лохмотьях, то непременно словит брюхом стрелу. Стража на воротах разбираться в сортах прущего из чащи говна не привыкла: сначала истыкают из самострелов, а потом уже подойдут, вежливо рогатиной ткнут под ребро. Поэтому лучше не спеша присмотреться и обождать. Да и торопиться теперь было некуда, крыша над головой есть, припасов в достатке, здоровье (тьфу-тьфу-тьфу!) и то поправляться взялось. Ожоги потихонечку рубцевались, оставляя жуткие ветвистые шрамы, проходила противная слабость, сменяясь то приливами деятельной суеты, то равнодушным бездействием. Выгоревшие волосы не отрастали, но Семка о том не жалел. Стричься не надо, да и проклятые вши не заведутся теперь. Вот зубов было действительно жаль, прошлой ночью выпал последний, остались лишь голые десны, неприятно гладкие и мокрые под языком. В общем, ничего, можно жить, стерпится-слюбится, не такая уж и высокая цена.

Рана на спине у Аксиньи перестала кровить, красная опухоль спала, и это внушало надежду. Пуга́ло другое: Семен, прижимаясь ухом к ее упругому животу, не слышал ни движения, ни толчков. Ребенок словно затаился, затих. Аксинья успокаивала, бояться, мол, нечего, живо дитя, материнские чувства не обмануть. Семен верил, хотел верить, но паскудные мысли так и кружили в башке. Решение пришло как-то само. Нужна баба. Не девка-соплюшка, с любовями всякими на уме, а постарше, чтобы разбиралась в своих бабьих делах. Посмотрит и определит, надо Семену переживать или нет.

Посему Семка второй день и караулил за полем в кустах без особого толку. В село и обратно постоянно двигались люди: пешие, конные, на телегах и в бесконечных обозах, гуртовщики, коробейники, скоморохи, солдаты, крестьяне и почтовики. Кого только не было, кроме ничейных одинокеньких баб. Семка уж хотел бросить затею, и тут наконец повезло: из ворот вышел разом с десяток женского полу под охраной троих мужиков с арбалетами и копьями наперевес. Вся честная компания с шутками, смехом и прибаутками направилась к опушке, зайдя в лес чуть правее Семеновой лежки. Он выждал немного и направился вслед, держась зарослей и зыбких теней. Бабы мелькали среди