Энтони Берджесс - Сумасшедшее семя
— Места нет, места нет, — пропел при робком приближении Тристрама тощий субъект с профессорским обличьем. — Это клубный обед, не общественный ресторан.
— У меня, — сказал Тристрам, махнув дубинкой, — тоже есть членский билет. — Все рассмеялись над жалкой угрозой. — Я только что из тюрьмы, — жалобно заныл Тристрам. — Меня морили голодом.
— Приземляйся, — сказал субъект профессорского склада. — Хотя поначалу может оказаться чересчур жирным для твоего желудка. Нынче, — афористически изрек он, — преступник — единственный нравственный человек. — Потянулся к ближайшему грилю и прихватил щипцами длинный горячий железный противень со шкварчавшими кусками мяса. — Кебаб, — сказал он. Потом прищурился на Тристрама в свете костра. — Да ведь ты без зубов. Тебе обязательно надо зубы где-нибудь раздобыть. Обожди. У нас тут есть очень питательная похлебка. — И с необычайным гостеприимством засуетился в поисках миски, ложки. — Попробуй, — сказал он, наливая из железного котла, — и от всего сердца добро пожаловать.
Тристрам, как животное, потащил, весь дрожа, этот дар в угол, подальше от остальных. Лизнул дымившуюся ложку. Роскошь, роскошь, маслянистая жидкость, а в ней плавают какие-то дымящиеся мягкие каучуковые комья. Мясо. Он читал про мясо. Древняя литература полна мясоедения — Гомер, Диккенс, Пристли, Рабле, А. Дж. Кронин. Глотнул полную ложку, срыгнул, и все вышло обратно.
— Тише, тише, — сказал субъект профессорского склада, заботливо подходя к нему. — Тебе скоро покажется вкусным. Думай, будто это не то, что есть на самом деле, а какой-нибудь сочный фрукт с древа жизни. Вся жизнь едина. За что тебя посадили в тюрьму?
— Полагаю, — сказал Тристрам, по-прежнему рыгая, — за то… — и опомнился, — что я выступал против Правительства.
— Против какого правительства? В данный момент, похоже, у нас нет никакого правительства.
— Значит, — сказал Тристрам, — Гусфаза еще не началась.
— Кажется, вы ученый. Наверно, в тюрьме было время подумать. Скажите, что вы думаете о нынешних временах?
— Нельзя думать без данных, — сказал Тристрам. Вновь попробовал похлебку; пошла гораздо лучше. — Значит, это мясо, — сказал он.
— Человек плотояден, равно как и производителен. Эти качества родственны, причем оба давно подавляются. Сложите их воедино, и разумной причины для подавления нет. Что касается информации, мы информации не имеем, ибо не имеем информационных агентств. Впрочем, можно понять, что правительство Старлинга пало, Президиум полон грызущихся псов. Скоро будет правительство, не сомневаюсь. Мы тем временем объединяемся в небольшие обеденные клубы ради самозащиты. Позвольте вас предупредить, только что вышедшего из тюрьмы и, следовательно, новичка в новом мире, не ходите один. Если желаете, я приму вас в наш клуб.
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Тристрам, — но я должен найти свою жену. Она в Северной Провинции, рядом с Престоном.
— У вас будут определенные трудности, — сказал добрый человек. — Поезда, разумеется, перестали ходить, и дорожного транспорта мало. Пешком идти очень далеко. Не ходите без провизии. Идите вооруженным. Не спите на виду. Меня беспокоит, — сказал он, снова щурясь на впалые щеки Тристрама, — что у вас нет зубов.
Тристрам вытащил из кармана перекрученные половинки челюстей.
— Охранник в тюрьме просто зверь, — облыжно объявил он.
— По-моему, — сказал мужчина, похожий на профессора, — среди наших членов найдется зубной техник. — И направился к своей компании, а Тристрам прикончил похлебку. Она подкрепляла, без всяких сомнений. В голове заклубилось воспоминание о древней пелагианской поэме или, скорей, об одном собственном авторском к ней примечании. «Королева Маб». Шелли. «Сравнительная анатомия говорит нам, что человек во всем схож с плодоядными животными, и ничем с плотоядными; у него нет ни когтей для поимки добычи, ни больших острых зубов, разрывающих живую плоть». И опять: «Человек не похож ни на одно плотоядное животное. Нет исключений, если им не служит человек, из правила, по которому травоядные животные имеют ячеистую ободочную кишку». Может быть, это в конце концов распроклятая белиберда.
— Ваши зубы можно починить, — сказал, вернувшись, любезный мужчина с профессорским обличьем, — и мы можем дать вам в дорогу полную сумку холодного мяса. Я бы на вашем месте не думал отправляться до рассвета. Приглашаю вас провести ночь со мной.
— Вы поистине очень любезны, — искрение сказал Тристрам. — Честно скажу, никогда раньше я не встречался с подобной любезностью. — Глаза его наполнялись слезами; день был утомительным.
— Даже не думайте. С ослаблением Государства расцветает гуманность. В наши дни встречаются очень милые люди. Только все же держитесь за свое оружие.
Тристрам лег в ту ночь со вставленными зубами. Лежа на полу в квартире мужчины, похожего на профессора, вновь и вновь шамкал ими в темноте, словно жевал воздушное мясо. Хозяин, назвавшийся Синклером, устроил обоим для отдыха освещение с помощью фитиля, который плавал в жире, издавая вкусный запах. Уютное пламя высвечивало неприбранную комнатку, битком набитую книгами. Синклер, впрочем, отказался от всех притязаний на звание, как он выразился, «читающего человека»; до краха электричества он был электронным композитором, специализировался на атмосферической музыке для телевизионной документалистики. Опять же до исчезновения электричества и остановки лифтов его квартира располагалась добрыми тридцатью этажами выше этой; видно, нынче слабейшие поднимались, а сильнейшие опускались. Эта самая новая квартира принадлежала настоящему читающему человеку, учителю китайского, чья плоть, несмотря на преклонный возраст, оказалась вполне сочной. Синклер невинно спал в стенной кровати, деликатно похрапывал и лишь изредка говорил во сне. Большинство его высказываний были афористичными, некоторые — просто белибердой. Тристрам слушал.
— Кошачье своеволие превосходит лишь ее глубокомыслие.
— Я люблю картошку. Я люблю свинину. Я люблю людей.
— Евхаристическое причащение — наш ответ.
Темный термин — причащение — стал как бы сигналом ко сну. Точно это и впрямь был какой-то ответ. Тристрам, довольный, ублаженный, погрузился в забвение, выпал из времени, а вновь в него вынырнув, увидел Синклера, который что-то мычал, одеваясь, и дружелюбно щурился на него. Кажется, стояло прекрасное весеннее утро.
— Ну, — сказал Синклер, — надо собрать вас в дорогу, не так ли? Впрочем, сначала главное — хороший завтрак. — Синклер быстро умылся (похоже, коммунальное водоснабжение еще было в порядке), побрился древней опасной бритвой. — Хорошее название, — улыбнулся он, одалживая опасную бритву Тристраму. — Вещь в самом деле опасная. — Тристрам не нашел оснований не верить ему.
Видно, кострам с жарким никогда не давали погаснуть. Храмовый огонь, подумал Тристрам, олимпийский, сдержанно улыбаясь членам обеденного клуба, четверо из которых всю ночь охраняли, поддерживали огонь.
— Бекон? — спросил Синклер, — и навалил Тристраму полную жестяную звенящую миску. Все ели от души, часто изрекая веселые замечания и выпивая кварты воды. Потом добрые люди набили почтовую сумку кусками холодного мяса, с многочисленными добрыми пожеланиями нагрузили своего гостя и отправили в путь.
— Никогда, — провозгласил Тристрам, — не встречал я такой щедрости.
— Идите с Богом, — сказал Синклер, сытый, готовый взгрустнуть. — Возможно, найдете ее в полном здравии. Возможно, найдете счастливой. — Он нахмурился и поправился: — То есть, конечно, возможно, она будет рада вас видеть.
Глава 2
Тристрам шел пешком до самого Финчли. Он знал — не было ни малейшего смысла шагать по дороге, пока, скажем, Нанитон не останется далеко позади. Долго-долго шлепал по городским улицам между небоскребами жилых кварталов и фабриками с разбитыми окнами. Весело или грустно шел мимо обеденных клубов, трупов, костей, но сам нападениям не подвергался. Бесконечный город пах жареным мясом и засорившейся канализацией. Пару раз он с ошеломлением видел открытое и бесстыдное совокупление. Я люблю картошку. Я люблю свинину. Я люблю женщин. Нет, не так. Хотя что-то вроде. Полицейских не видел; все как бы растворились или переварились в общей массе. На углу близ Тафнелл-парк перед немногочисленной, но довольно внимательной паствой служили мессу. Тристрам все знал про мессу от блаженного Эмброуза Бейли и поэтому с изумлением увидел, как священник — моложавый седой фатоватый мужчина в грубо размалеванном стихаре (крест, буквы IHS[36]) — раздавал нечто вроде круглых кусочков мяса.
— Hoc est enim Corpus. Hic est enim calix sanguinis[37].
Должно быть, некий новый Совет, или что-то еще, при таком дефиците ортодоксальных обрядов одобрил подобную импровизацию.
