Энтони Берджесс - Сумасшедшее семя
— Тише, тише, не выдавай, — советовал он своему трепетавшему сердцу. И медленно пошел прочь, попробовав засвистеть. Но во рту у него чересчур пересохло.
Глава 10
Время сева, из инкубатора тоненькой струйкой текут яйца, Бесси, свинья, чуть не скачет, близнецы процветают. Беатрис-Джоанна с сестрой сидели в гостиной, вязали из какого-то суррогата шерсти теплую младенческую одежду. В сколоченной Шонни двойной колыбельке дружно спали Тристрам и Дерек Фоксы. Мевис сказала:
— Я вовсе не предлагаю тебе уйти в ночь со своей двойной ношей, только думаю, как для тебя было б лучше всего. Ясно, ты сама не захочешь навсегда здесь остаться, не говоря уж о том, что действительно нет свободного места. А потом, всем нам грозит опасность. Я имею в виду, тебе надо решить насчет будущего, правда?
— Ох, да, — без особого вдохновения согласилась Беатрис-Джоанна. — Я три письма написала Тристраму на Министерство Внутренних Дел, все вернулись обратно. Может, он умер. Может, они расстреляли его. — Она шмыгнула пару-тройку раз. — Нашу квартиру забрал Жилищный Департамент. Мне идти некуда, не к кому. Не очень приятное положение, правда? — Она высморкалась. — У меня денег нет. У меня остается одно на всем свете — вот эти близнецы. Можешь меня вышвырнуть, если хочешь, только идти мне буквально некуда.
— Никто не собирается тебя вышвыривать, — резко сказала Мевис. — Ты моя сестра, это мои племянники, если тебе здесь придется остаться, что ж, наверно, так тому и быть.
— Может, мне удастся работу найти в Престоне или еще где-нибудь, — с весьма малой надеждой сказала Беатрис-Джоанна. — Может, это чуточку помогло бы.
— Нет никакой работы, — сказала Мевис. — А деньги всех волнуют в последнюю очередь. Я думаю об опасности. Я думаю про Ллевелипа и про Димфну, что с ними станется, если нас арестуют. А нас арестуют, тебе ведь известно, если обнаружат, что мы прячем, как там это называется.
— Это называется многодетная. Я — многодетная. Значит, ты видишь во мне не сестру. Просто видишь какую-то опасную многодетную. — Мевис, плотно сжав губы, склонилась над вязаньем. — Шонни, — сказала Беатрис-Джоанна, — так не считает. Одна ты считаешь меня обузой и опасностью.
Мевис подняла глаза:
— Ты говоришь очень невежливо и не по-сестрински. Абсолютно бессердечно и эгоистично. Ты должна понимать, в наше время нужна чуткость. Мы шли на риск еще до рождения малышей, на большой риск. А теперь ты винишь меня в том, что я думаю о своих детях прежде твоих. Что касается Шонни, он слишком мягкосердечен для такой жизни. Добросердечен до глупости, думает, будто нас Бог сохранит. Мне иногда тошно слышать имя Господне, если хочешь знать правду. Шонни когда-нибудь на нас на всех накличет беду. Когда-нибудь он нас всех вляпает прямо в кашу.
— Шонни вполне разумный и чуткий.
— Может быть, и разумный, но когда живешь в свихнувшемся мире, разум и чувство ответственности только мешают. Что касается чуткости, он, безусловно, не чуткий. Выброси из головы всякую мысль насчет чуткости Шонни. Ему просто везет, вот и все. Он слишком много болтает, причем говорит нехорошие вещи. Однажды, попомни мои слова, счастье ему изменит, а тогда помоги всем нам Бог.
— Итак, — сказала после паузы Беатрис-Джоанна, — чего ты от меня хочешь?
— Ты должна сделать то, что считаешь наилучшим для самой себя. Если надо, оставайся тут, оставайся, сколько сочтешь нужным. Но старайся порой вспоминать…
— О чем вспоминать?
— Ну, что из-за тебя кое-кто терпит всякие неудобства, даже опасности подвергается. Я сейчас скажу, не стану повторять. Покончим на этом. Просто хочу, чтобы ты иногда вспоминала, и все.
— Я помню, — сказала Беатрис-Джоанна напряженным тоном, — и очень благодарна. Я произношу это приблизительно трижды каждый день своего пребывания здесь, кроме, конечно, дня родов. Вот так вот я и делаю, только мне надо думать и о прочих вещах. Если хочешь, то сразу скажу, чтобы с этим покончить. Очень признательна, очень признательна, очень признательна.
— Ну зачем же ты так, — сказала Мевис. — Давай просто кончим этот разговор, ладно?
— Да, — сказала Беатрис-Джоанна, вставая. — Бросим эту тему. Помня, конечно, что это ты ее подняла.
— Нечего так говорить, — сказала Мевис.
— Ох, проклятье, — сказала Беатрис-Джоанна. — Пора их кормить. — И стала поднимать близнецов. Это уж слишком, вообще слишком; хоть бы Шонни вернулся домой после сева. Одной женщины в доме вполне достаточно, это она понимала, но что же ей делать? — Пожалуй, пойду к себе в комнату, — сказала она сестре, — на весь день. То есть если это, конечно, можно назвать комнатой. — Тут ей следовало бы попридержать язык. — Извини, — сказала она. — Я не хотела.
— Делай что хочешь, — едко сказала Мевис. — Иди куда хочешь. Ты ведь так всегда поступала, с тех пор как я помню.
— Ох, проклятье, — сказала Беатрис-Джоанна и потащилась прочь со своими розовыми близнецами.
Глупо, думала она потом, лежа в сарае. Нельзя себя так вести. Приходилось мириться с тем фактом, что это место единственное, где она может жить; единственное место, пока в точности не узнает, что происходит в мире, где — если не под землей, иначе это значения не имеет, — Тристрам; как укладывается в общую схему Дерек. Близнецы не спали. Дерек (тот, у которого на слюнявчике было вышито «Д») пускал изо рта пузыри материнского молока, оба брыкались. Благослови Бог их крошечные носочки из заменителя хлопка, милые крошки. Ей много пришлось перетерпеть ради них, терпение — одна из ее обязанностей. Вздыхая, она вышла из сарая, вернулась в гостиную.
— Я виновата, — сказала она Мевис, не зная, за что именно извиняется.
— Все в порядке, — сказала Мевис, которая отложила вязанье в сторону и энергично делала маникюр.
— Хочешь, — сказала Беатрис-Джоанна, — я как-нибудь помогу приготовить еду?
— Если есть желание. Я не особенно голодна.
— А как насчет Шонни?
— Шонни взял с собой крутые яйца. Приготовь что-нибудь, если есть желание.
— Я сама не особенно голодна.
— Ну и ладно тогда.
Беатрис-Джоанна села, рассеянно покачивая пустую колыбельку. Не вынуть ли близнецов из кроватки, не принести ли сюда? И весело спросила Мевис:
— Оттачиваешь коготки? — Тут ей следовало бы попридержать язык, и так далее.
Мевис подняла глаза.
— Если ты вернулась, просто чтобы нахамить… — резко сказала она.
— Прости, прости. Я действительно виновата. Это всего только шутка. Я просто не подумала.
— Нет, это одна из твоих характерных особенностей. Ты просто не думаешь.
— Ох, проклятье, — сказала Беатрис-Джоанна. А потом: — Прости, прости, прости.
— Какой смысл твердить, будто ты виновата, если ты этого на самом деле не чувствуешь.
— Слушай, — безнадежно сказала Беатрис-Джоанна, — чего ты действительно от меня хочешь?
— Я тебе уже сказала. Ты должна сделать то, что считаешь наилучшим для себя и своих детей.
В последнем произнесенном ей слове разноголосицей прозвучали самые разные полутона, намекавшие, что единственные настоящие в этом доме дети — собственные дети Мевис, а дети Беатрис-Джоанны незаконные, ненастоящие.
— Ох, — сказала Беатрис-Джоанна, смахивая слезы. — Я так несчастна. — И бросилась обратно к агукавшим, совершенно не несчастным близнецам. Мевис, поджав губы, продолжала делать маникюр.
Глава 11
В тот же день, гораздо позже, в своем черном фургоне прибыл капитан Популяционной Полиции Лузли.
— Вот, — сказал он юному Оксенфорду, водителю, — Государственная Ферма С3313. Долгая была поездка.
— Поганая поездка, — сказал сержант Имидж, сильно присвистывая на свойственный ему лад. На вспаханных полях они насмотрелись на всякие вещи, на жуткие вещи. — Поганая, — повторил он. — Надо было бы нам ихние задницы пулями нафаршировать.
— Боеприпасов на борту не хватит, сержант, — сказал Оксенфорд, молодой человек, понимающий все буквально.
— И не наше это дело, — сказал капитан Лузли. — Публичное непристойное поведение — забота регулярной полиции.
— Тех регулярных, кого еще не съели, — сказал сержант Имидж. — Давай, Оксенфорд, — нагло приказал он. — Вылезай, ворота открывай.
— Это нечестно, сержант. Я машину веду.
— Ну, тогда ладно. — И сержант Имидж принялся вылезать, чтобы открыть ворота, всем своим длинным змеиным телом. — Дети, — сказал он. — Дети играют. Хорошенькие. Ладно, — сказал он Оксенфорду, — езжай к дому. А я пройдусь. — Дети убежали.
В доме Ллевелин закричал, задохнувшись:
— Пап, там мужчины какие-то едут в черном фургоне. По-моему, полицейские.
— В черном, говоришь? — Шонни поднялся выглянуть в окно. — Давно мы их поджидали, прости их Господь, да их все не было. А теперь, когда мы успокоились и заснули, вон они, тащатся в сапожищах. Где твоя сестра? — резко спросил он у Мевис. — В сарае? — Мевис кивнула. — Скажи, пусть закроется и сидит тихо. — Мевис кивнула, но замешкалась перед уходом. — Ну, давай, — поторопил ее Шонни. — Они будут тут через секунду.
