Таймер - Фёдор Михайлович Шилов
Я вдруг по-новому взглянул на соседей по сектору. Надо же, они, оказывается, безмятежны! Они счастливы! Их не терзают долгие раздумья, не тянет на поиски, не влекут приключения и жажда перемен. Они спокойно ходят из сектора в сектор, меняют род занятий и знакомых каждые 28 дней, получают ежедневную пайку, одеваются и раздеваются по сигналу, занимаются сексом и даже не думают, что можно жить как-то по-другому. Или думают, но не хотят ничего менять?
Зачем? Всё очень удобно: отлажено и катится по своей колее. Часики тикают и однажды притикают к финалу. Сколько бы ни длились удовольствие и дискомфорт, человека держит на плаву знание о том, что всё конечно. Точка — как буёк на воде, за которым — неизвестность. Проще знать, что всё когда-то завершится и держаться за ограничитель, чем взять на себя ответственность за выход в открытое море. Для кого-то буй — передышка перед дальнейшим путешествием, а для кого-то — пункт назначения.
Я снова стал молчаливым и задумчивым. Рука зажила, на голове остался шрам — под волосами. Более неприятного места, чем Хранилище трупешников мне видеть не доводилось. Неужели на протяжении всего существования Таймера там собирались люди, готовые разорвать мёртвое тело на сувениры?
Признаюсь, я некоторое время боялся открывать двери. Что ожидает меня за ними? И самое главное — кто?
Что бы сказал Шало после встречи с мародёрами? Продолжил бы строить теории о человеческом величии и мастерах своего дела? Хотя, не спорю, ногти девица привела в порядок мастерски: очистила, вымочила в растворе, и они стали такими, что от живых не отличишь. Глянцевыми, переливчатыми. Меня передёрнуло.
А может, я снова оказался не там, где надо? Может, со мной что-то не так? Почему у Шало — истории, песни, тёплые воспоминания, объятия на прощание? А мне всё время достаются сказки из чёрной дыры…
Не думай об этом. Просто рисуй. Надейся. Жди.
И вот сегодня перед отпуском я зашёл в рабочую зону. Никогда и ни с кем, кроме Ивис, я не был на работе в нерабочие часы.
— Ну что ж, — я взял в руки кусок угля, — если мне не хватает здесь Ивис, создам себе Ивис!
Я соорудил пирамиду из тачек, на которых возили уголь и принялся за дело: я хотел нарисовать Ивис на стене. Она не была белой, но всё-таки и не абсолютно черна — стены в конце рабочего дня мы окатывали из шланга, чтобы смыть угольную пыль.
Я вложил в портрет все прежние черты и добавил новых. Линия за линией, штрих за штрихом она появлялась передо мной вся — с головы до пят. Я больше не стеснялся выставлять её наготу напоказ и не боялся предать. Мы больше не увидимся…
Рука, словно заговорённая, закончила изгибы шеи и перескочила ниже. Как игла на пластинке, всегда срывавшаяся на одном и том же месте, но вдруг преодолевшая царапину на виниле и позволившая песне зазвучать дальше.
Ивис… Она словно выходила из стены в прозрачном одеянии. Будто медленно сдвигалась крышка кастрюли, выводя её очертания угольно-чёрной тенью.
Раскинутые в стороны вольные руки, изящные кисти, живот с родинкой, линии бёдер и невероятно реалистичное манящее лоно — всё это я выводил на стене в отместку за то, что не могу быть с ней, настоящей. Наше уединение, внутренний мир кастрюли, душу нашу — одну на двоих — выносил я сегодня на всеобщее обозрение. Всё это стало теперь достоянием чужих глаз.
Это Таймер. Здесь всё так. И не бывает по-другому.
Когда дежурный выкрикнул моё имя и пришла пора садиться в поезд, я едва завершил своё творение.
Это был шедевр.
Это было предательство.
Это был шедевр среди предательств.
Я распял её здесь, на белой стене угольного сектора. Я позволил любоваться ею всем и каждому. Я позволил обладать ею, кому заблагорассудится.
Уезжая, я представлял, как завтра перед самым сигналом к окончанию работы, кто-нибудь под напором смоет из шланга моё произведение. Моё предательство.
Я видел во сне, как бьёт по любимому телу холодная струя воды, как стекает со стены желанный образ, превращаясь в чёрный поток. Как исчезают ревностно выведенные черты, а вместе с ними моя несостоявшаяся верность, надежда на новую встречу, на возможность похвастаться Ивис, что я сделал ради неё.
— Я предал тебя, Ивис, — вот и всё, что я мог бы ей сказать, — я предал тебя.
Ладони, испачканные углём, сами собой сжались в кулаки. Я постарался уснуть, но так и промаялся до самого оклика проводника:
— Пай, приехали.
Поезд привёз в деревню.
Часть 3
— Ого, — я не удержался от сдавленного возгласа, — малыш Шало теперь — малыш Шалун?
Друг сдержано улыбнулся и приложил палец к губам.
— Не разбуди.
Поезд прибыл, как всегда, на рассвете, но на этом привычное закончилось и начались неожиданности. Меня не было всего-ничего, но за это время Шало успел познакомиться с девушкой, причём познакомиться так, как зарёкся знакомиться с девушками из-за давней клятвы. Следствия этого знакомства бросились в глаза мне даже сейчас — в полумраке. И хотя возлюбленная Шало спала не нагишом, как принято в Таймере, а в ночной рубашке, сомнений не оставалось — она беременна.
Путь в мою комнату лежал через теперь уже их общую спальню. Шало дышал мне в затылок и слегка позвякивал вилкой — в такт движениям — о кастрюльку с ужином.
— Я покормлю тебя в твоей комнате. Не хочу будить Сóли.
Я слегка усмехнулся на это «покормлю тебя».
— Соли? — уточнил я, когда мы плотно притворили дверь и уселись за столом в дальней комнате. Шало поставил передо мной кастрюльку и протянул вилку:
— Ешь. Небогато, прости. Да, её зовут Соли.
— И ты, конечно, знаешь, почему?
— Разумеется.
Я надломил картофелину. Ужин был более чем скромный. Ничего, я порадую друга своим пайком. А там-то уж бывает кое-что и повкуснее пустой варёной картошки. Правда готовят всякие криворукие повара, вроде меня в юности — эдакие растяпы, не способные удержать в руках яичную скорлупу.
— Она рассказывает, что это имя ей досталось в поварском секторе.
— Только о нём вспоминал, — поделился я, заедая желтоватую картофельную мякоть зелёными
