Таймер - Фёдор Михайлович Шилов
— Наверное, счастье даётся только взамен: ты что-то даришь другим, другие возвращают тебе. Я ничего пока не накопил. Ты боишься, что тебя затопит, а я боюсь обмелеть, так ничем ни с кем и не поделившись. А куда делся Дед? — я сменил тему.
— Он ушёл. Это было после наших с тобой каникул. Меня тогда привезли в неположенное время…
— Тебя тоже?
— Да, почти сразу после того, как мы с тобой попрощались. Дед разбудил меня как-то утром, сказал: «Шало, мне пора, теперь всё это — твоё…» С тех пор я его не видел.
И тут раздался крик. Обычно в Таймере никому не приходит в голову реагировать на призывы, громкие возгласы, просьбы о помощи, но здесь, в деревне, истошный вопль казался чем-то вопиющим. И да простится мне эта невольная каламбурящая тавтология.
Мы подскочили с газона и рванули на крик. Он доносился с железнодорожного полотна.
Кричала женщина. Она сидела, подогнув под себя колени и неудобно вывернувшись, так что были видны её голые пятки, икры и колени из-под задравшейся полы махрового халата, и сотрясающаяся в рыданиях спина. Женщина то заходилась в плаче, то выкрикивала что-то неразборчивое.
Мы подошли ближе, но тут же отпрянули. На рельсах уродливой грудой расположилось изувеченное поездом тело. Над ним-то женщина и проливала слёзы.
— Мы-ы-ы, — голосила она, — мы пробы-ы-ы-ыли вместе двенадца-а-а-ать дней…
Она рассказывала не нам. Поезду-разлучнику. Видимо, это главная задача поездов — разлучать. Так или иначе.
— Двенадца-а-ать, — она сотрясала кулаками в пустоту и снова наваливалась на растерзанное колёсами тело, пачкая в крови халат, голые ноги и шею.
Двенадцать дней по меркам Таймера — неслыханная роскошь для двоих. Так убиваться по утрате — роскошь, несравнимо бóльшая. Я вспомнил Ивис. Наши дни, нашу кастрюлю, наше «вместе». И прощание. Закрытую дверь. Интрижки, которые были после неё. Мне и в голову не приходило хранить ей верность. Всё равно больше никогда не встретимся.
Мы стояли в растерянности, не зная, чем помочь этой женщине. Да и нуждается ли она в нашей помощи?
Незнакомка сняла с безжизненной руки пострадавшего под колёсами часы, поцеловала их и торжественно произнесла:
— Я буду хранить их. Вечно!
Поднялась и ушла. Мы с Шало похоронили тело в лесу.
Женщина же к вечеру была весела и болтала с соседками, а часы мы обнаружили позже в придорожной канаве. «Вечно» в таймеровском пространстве умирает быстрее человека…
Я лежал в темноте, зная, что следующую ночь должен провести без Шало. Он уедет и снова всё вокруг застынет нелепыми картинками. И облака, и подсолнухи, и яблоня, мебель и одежда, даже еда — всё будет вырезанным из плотного картона, без вкуса и запаха. Всё словно расплющится колёсами поезда, из трёхмерного станет плоским.
Во мне взрывались мысли, выбрасывая, как комья земли, обрывки воспоминаний, и оставляя после себя глубокие воронки.
Мать, не отдающая ребёнка… Самоубийца в шахте лифта… Сумасшедший, помнивший материнские губы… Убийца, свернувший ему шею… Преподавательница, говорившая о свободе… Всё это люди, жившие в Таймере по каким-то своим меркам… Часы, снятые женщиной с руки погибшего под колёсами и часы, подаренные нам Дедом… В Таймере никто не встречается дважды, а Шало видел Деда не раз — почему прежде мне это не приходило в голову?! И ещё одна мысль осенила меня…
Вот тут-то я и разбудил Шало.
— Шало! Тебе не надо никуда ехать завтра! Дед! Дед — он жил здесь, понимаешь? Жил! Не уезжал, не менял сектора, не делил свою жизнь на отрезки в 28 дней. Он жил здесь всегда! Понимаешь? И он был двадцать девятым человеком в деревне! Даже в лето наших с тобой каникул…
— Да брось, он был двадцать восьмым, — Шало возражал, но вяло.
— Считай сам! Ты и я — двое, три девчонки, помнишь, мы их любили дразнить и дёргать за косы… Итого пятеро. Бабка тугоухая — шесть. Мужик с мордой, будто у дикого бычары стащил — чистый зверюга. Семеро…
Так мы пересчитали всех.
— Ну? И что? Мужик без ноги — двадцать семь и Дед — двадцать восемь!
— Да нет же! Ещё был парень, хилый такой, сразу и не поймёшь — может, девка! Серый, неприметный, редко из дома выходил. Болезненный какой-то. Помнишь?
— Точно! — Шало напружинился. — Давай ещё разок пересчитаем.
Мы пересчитали. Да, в деревне было 29 человек. Никогда, даже на курортах, где подчас сновал персонал — официантки и массажистки — число людей не превышало привычных двадцати восьми. Неслыханно: Дед обманул Таймер!
— Думаю, он не всегда был одинок. Меня часы погибшего натолкнули на мысль: Дед жил здесь с кем-то и этот кто-то, важный для него, умер. А часы остались — в память. И он их берёг, не то, что эта тётка в халате! А потом нам с тобой передарил. Помнишь, что он сказал: часы дарят к разлуке, зато время — на счастье.
— И поэтому он не брал паёк! — осенило Шало. — Ему просто не полагалась продовольственная дотация!
Я промолчал, дробно кивая.
— Значит, я могу завтра не уезжать? — неуверенно спросил Шало.
— Можешь! — лихо заверил я.
— А ты? Ты тоже будешь здесь? Со мной?
— Нет, Шало. У меня ещё есть дело. Я останусь до конца отпуска и вернусь в Таймер. Мне нужно отыскать и вернуть Ивис!..
* * *
В назначенный час репродуктор на станции разрывал тишину именем Шало, и всякий раз, когда приглушённый голос врывался в ночное безмолвие, друг подскакивал, намереваясь бежать на зов. Я же строго-настрого запретил ему думать об отъезде и даже перегородил путь к двери своей кроватью.
— Я поеду, Пай! Ведь ни тебе, ни мне не известно, что будет, если я не вернусь в Таймер!
— Успокойся, Шало! — я размышлял, не следует ли отрезать ещё и отсупы в окно. В полусне мне чудилось, как друг вышибает плечом раму, полный стремления успеть на уходящий поезд.
— Шало! — прогремел репродуктор. — Время отпуска вышло! Шало!
— Я поеду, Пай! Пусти меня!
— Достал! Поезжай! — я соскочил с кровати, рывком отодвинул её и сбросил с двери массивный внутренний крючок. Но тут раздался паровозный гудок и набирающий обороты стук колёс.
Как ошалелые мы перескочили через препятствие, распахнули дверь и понеслись на станцию.
— Неужели уехал? — кричал на бегу Шало. — Без меня уехал?
Мы выбежали на платформу. Ночная растревоженная тишина торопливо дожёвывала последние колёсные отзвуки, похрустывая отдалённым эхом, словно маковыми сушками.
— Уехал! — Шало бросился мне на шею, расцеловывая в обе щеки. — Уехал,
