Дарья Аредова - Город посреди леса (рукописи, найденные в развалинах) (СИ)
Мужик расхохотался пуще прежнего.
Я огляделась – комната оказалась большая, абсолютно безликая. Вдоль стены стояли койки. Было их штук семь, но заняты были только две – собственно, мной и моим нежданным собеседником. Дверь была плотно закрыта.
Тем временем мужик отсмеялся и соизволил дать мне пояснение:
— Ты, – сказал он, – в тюремном лазарете.
— Это хорошо, – сказала я.
А что тут еще скажешь? Конечно, хорошо, раз я пока живая, хотя и напоминаю, наверное, дуршлаг. Через меня скоро можно будет макароны отбрасывать.
— Тебя, – сказал мне мужик, – говорят, сам полковник велел сюда поместить. А нечисть в Городе обычно сразу убивают. Странно, правда?.. – И он холодно прищурился, пристально изучая меня.
— А вы тут что делаете? – спросила я.
— Лечусь, – ответил мужик, снова пожевав зубочистку.
— А в тюрьме?
— Так, по мелочи… – уклончиво отозвался мой сосед.
— За мелочи теперь не сажают – каждый мужик на счету, – заметила я.
— Много ты понимаешь, – сказал он, зевнул и снова уткнулся в книжку, которую читал до этого.
Я вздохнула. Мне хотелось встать, расправить плечи, потянуться – хоть бы и с ранами. Рука затекла, кожу неприятно жгло серебро.
Тут дверь заскрипела и приоткрылась. Показался патрульный, правда, незнакомый. Я его еще не видела – наверное, он из другого отряда.
— Очнулась? – уточнил он. – Жалко…
— Что? – не поняла я.
Патрульный – молодой парень, вошел и прикрыл за собой дверь.
— Мне велено за тобой приглядывать, – сказал он, – а когда ты без сознания приглядывать проще.
— Иди нафиг, – обиделась я, отворачиваясь, насколько позволял наручник. – Тогда расстреляйте меня совсем. Вообще просто будет.
Патрульный пожал плечами и не отозвался.
Мне было обидно. Я никого не трогала и не хотела никакого зла. А меня ни за что…
На глаза навернулись горячие слезы, по-моему, я даже хлюпнула носом. Было как-то безысходно-тоскливо. Что потом – опять прострелят?
— Ну-ну, – немного растеряно протянул патрульный. – Ты не реви. Чего ты, ну?
— Ничего, – буркнула я. – Наручники не расстегнешь?
— Не могу.
— Мне что, – уточнила я, – под себя ходить?
Патрульный смутился, правда, смутилась и я сама.
— Ладно, – решил он, – отстегнуть-то отстегну, но наручник не сниму. Потому что, сама понимаешь…
— Да сделай уже что-нибудь! – не выдержав, взмолилась я.
Скоро браслет звякнул, расстегиваясь, и повис на запястье. Я села, растерла руки. В глазах немедленно потемнело, а раны задергало. Но валяться в постели дальше было положительно невыносимо. Совсем. Мне начинало казаться, что, если я проболею еще хоть немного – то превращусь в неодушевленный предмет и уже никогда не смогу подняться.
— Только без баловства, – предупредил меня патрульный, поднимая на ноги. Он критично меня оглядел и вздохнул.
— Она и баловать-то не сможет, – заметил мой сосед. – Вон, шатается.
— А ты помалкивай, – одернул его парень. – Много ты знаешь.
Мы вышли в коридор.
Вернее, это так коротко сказано – вышли. А на самом деле, тащились мы медленно – конечно, из-за меня. Патрульному приходилось меня поддерживать под руку. Меня шатало, в глазах темнело, голова непрестанно кружилась, и немедленно захотелось лечь обратно, пускай даже и с наручником, но я упрямо топала дальше.
Пока мне в голову не приходило, почему патрульный обо мне так заботится. Казалось бы – убей, и дело с концом. Ну, не убей, так в камеру, чего там возиться. У оборотней раны заживают куда лучше, чем у людей. Меня же – гляди – поместили в лазарет, перевязали, дали выспаться, да еще и помогают добраться до туалета. Такая сложная логическая загадка пока была моему разуму не под силу, и я предпочла об этом не задумываться до поры. Все равно, придет срок – все само разъяснится. Я-то думала, что полковник мне больше не станет помогать – теперь, когда про меня все узнали. Но – не застрелили сразу, значит, пока и не собираются. А там – разберемся.
К слову, до туалета я так и не дошла. Пришлось патрульному нести меня на руках. По возвращении в койку, меня снова пристегнули наручником. Лежать было неудобно, но мне было уже безразлично – короткий поход по коридору вымотал так, что я свалилась на подушку почти без сил. Наверное, я сразу и уснула.
Проснулась уже ночью. Окна были плотно закрыты, дверь – тоже. На соседней койке сопел сосед, даже во сне не выпустив изо рта спичку. Патрульного видно не было. По стене плясали какие-то диковинные тени из переплетения веток росших за высоким зарешеченным окном, деревьев. В голове у меня немного прояснилось. Видимо, днем я выспалась, и поэтому теперь сон как рукой сняло.
Тут я вздрогнула – показалось, что маленькая тень скользнула от стола к окну и – вверх по занавеске. А на столе осталось что-то смутно белеющее. Я приподнялась, некоторое время вглядывалась в темноту. Потом протянула руку.
Стол стоял далековато, и мне пришлось выгнуться, наручник врезался в запястье. Раны немедленно заявили о себе такой болью, что на глазах выступили слезы. Пальцы скользнули по деревянной поверхности стола и смахнули на пол что-то маленькое. Лист бумаги. Я повалилась обратно на подушку, перевела дыхание, нагнулась и подняла лист с пола – благо, упал он удачно, и почти не пришлось за ним тянуться.
В темноте было плохо видно, но у оборотней зрение куда лучше человеческого, и я разобрала написанное. Там было четыре слова.
«Мы не прощаем предательства».
Я сжала записку в кулаке, комкая ее и, приподнявшись, закричала, что было сил:
— Тревога!! Оборотни в Городе!
Сосед мой подскочил так, что едва не повалился с постели, и спичку, таки, выронил.
Дэннер
Меня, и, правда, выписали после обеда. «После обеда» у них означало после двух часов пополудни, а к тому времени солнце снова стояло в зените, и я не представлял, как вообще домой доберусь. И из-за солнца, и в целом – тоже не представлял.
Больничный сквер был затенен деревьями, и глаза резало не так сильно, поэтому я разглядел и покрытые чем-то черным и мягким дорожки, и яркие россыпи цветов, и кусты сирени, и скамеечки. Обстановка была настолько идиллическая, что невольно настраивала на какой-то умиротворенно-романтичный лад. Документов при мне не было, пришлось прикинуться дурачком и рассказать проникновенную историю о потере памяти. Впрочем, медперсонал это, похоже, мало беспокоило. Странно, как же это они незарегистрированного человека оперировали?
Впрочем, здесь все странно, пора бы уже и привыкнуть.
По дорожкам гуляли пациенты, некоторые сами, некоторые – в инвалидных колясках, и их родственники. Смеялись, шутили, разговаривали. И мне снова оставалось только удивляться. Лично я бы не сумел расслышать собеседника в таком шуме – а они ничего, общаются, несмотря на то, что жаркий летний воздух буквально переполнен ультра- и инфразвуковыми волнами, большим неслаженным оркестром долбящими по ушам. Хоть бы «зеркало», что ли, поставили. А то постоянно мерещится, будто бы это надрывается мой датчик, и сейчас кто-нибудь припрется и всех слопает. Впрочем, я прекратил рефлекторно хвататься за оружие уже через минуту. Все равно ведь главный датчик – это вовсе не приборчик на поясе, а твоя собственная интуиция.
На этом странности отнюдь не заканчивались, но мне, в общем, было не до них, и описывать их все я здесь не стану, с вашего позволения. Честно говоря, не очень-то я и внимание обращал. Голова была прочно занята размышлениями о том, как теперь вернуться домой. Хотя и, безусловно, приятно находиться в городе, в котором нет тварей и ловушек, но на Родине я все же, не в пример полезней, да и по Ласточке я успел соскучиться. По той, с которой мы вместе сражались. По той, которая меня знает и помнит.
— Владимир!..
Я обернулся. Она сняла туфли и бежала босиком, догоняя меня. Русые кудри, освобожденные от косынки, блестящими тугими волнами падали на плечи, и лезли на глаза. Ну, ни с кем не спутаешь, честное слово. И трудно поверить, что это не та Ласточка, которую я знаю.
— Погодите. – Поравнявшись со мной, Аретейни зашагала рядом, поправив сумку на плече и отпустив подол длинного ярко-синего платья, до того заткнутый за пояс. – Мы не очень-то тепло расстались, так ведь?
Я пожал плечами. Вроде, ничего особенного между нами и не происходило, с чего бы это ей беспокоиться? Одновременно с тем где-то в груди поднялась теплая упругая волна.
Я даже остановился.
Разум может напридумывать себе в утешение любые объяснения происходящему – хоть бы и назвать человека его же двойником, с целью разложить все по полочкам.
Но сердце – сердце не обманешь.
